Пушкин внес свою лепту в издание «Телескопа», поместив здесь под псевдонимом Феофилакт Косичкин статьи «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов» и «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем» – два блистательных памфлета против Булгарина и его ближайшего сотрудника Греча. Сергея Тимофеевича эти статьи привели в восторг. Человек «мирный», он счел уместными в данном случае и пушкинскую убийственную иронию, и беспощадный сарказм. «Мы все кланяемся в ножки Пушкину… – писал он Погодину в Петербург 20 сентября 1831 года. – Прелесть, чудо! Вот как надобно казнить бездельников и не судить их, как литераторов». Мысль ясна: с мошенниками, бесчестными людьми и политическими доносчиками (каковым был Булгарин) церемониться нечего.
Со своей стороны, Пушкин обратил сочувственное внимание на критические заметки Аксакова в «Московском вестнике» – прежде всего на упоминавшееся выше «Письмо к издателю…». По свидетельству С. Т. Аксакова, содержащемуся в его «Литературных и театральных воспоминаниях», «Пушкин был им («Письмом». – Ю. М.) очень доволен. Не зная… кто написал эту статейку, он сказал один раз в моем присутствии: „Никто еще никогда не говаривал обо мне, то есть о моем даровании, так верно, как говорит в последнем номере ‘Московского вестника’ какой-то неизвестный барин”».
С интересом прочитал Пушкин и рецензию Аксакова на роман М. Загоскина «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» в первой книжке «Московского вестника» за 1830 год.
Отзыв о «Юрии Милославском» свидетельствовал о проницательности Аксакова. Критик писал, что русская публика получила «первый исторический роман» с народной физиономией – в характерах, обычаях, нравах, костюмах, языке. Понравились ему и комические сцены в романе: «Никто не имеет такой комической добродушной веселости, как г. Загоскин».
Но похвалы произведению сопровождались и критической нотой, причем довольно показательной. Рецензент замечал «слабый характер героя в романе», то есть характер центрального персонажа, Юрия Милославского, «благородного юноши», участника борьбы с польскими интервентами. Такой упрек мог прозвучать лишь потому, что Аксаков на примере лучших образцов, в частности сценического творчества Щепкина, осознал, какое значение в новейшем искусстве приобретают психологический анализ, характерология.
Требования Аксакова к литературе стали строже и серьезнее. Многое ему не нравится, чувство недовольства выражается им резко и определенно. Не устраивает его общая ситуация в театре: несмотря на существование нескольких первоклассных талантов, не выработан оригинальный художественный стиль исполнения, мало хороших русских пьес, много поделок, выкроенных «почужой мерке». Недоволен он и театральной критикой, в которой невежество, а то и прямая корысть берут верх над честностью и дарованием. «Это рынок, торг, казенная палата! Все для видов, нет искреннего слова, мнения, взгляда. Полемика – гнусна» (из письма к С. П. Шевыреву от 12 мая 1830 года).
Вкус С. Т. Аксакова к концу 1820-х – началу 1830-х годов оттачивается, его литературные взгляды развиваются, оставаясь при этом в определенном русле. Аксаков – за цельность и яркость типов, за национальную характерность, верность в изображении нравов и обычаев, не говоря уже о яркости и выразительности языка. Но он по-прежнему против романтизма, который ассоциируется в его представлении с чем-то неясным, сумбурным, темным, мечтательным. Мощное и плодоносное романтическое движение осталось в стороне от литературной дороги С. Т. Аксакова, взиравшего на него либо неодобрительно, либо с насмешкой. От напора новых веяний он отделывался колкими пародиями, такими как на поэта П. А. Вяземского, а то и прямыми предостережениями. С. П. Шевырева, ревностно следившего за границей за новейшими течениями европейской мысли, Аксаков наставлял: «Только, Христа ради, забудьте немецкий мистицизм: он противен русскому духу».
Сергей Тимофеевич имел зуб на «мистицизм» со времен встречи с Лабзиным и его мартинистской братией. Тогда он достойно вышел из щекотливого положения. Но теперешний случай был иной. Шевырев, адресат Сергея Тимофеевича, никогда не питал никакого пристрастия к мистицизму, и под этим словом Аксаков подразумевал неведомые ему опасности более широкого движения, как художественного (в частности, романтического), так и философского, связанного со становлением немецкой классической философии. Нам уже приходилось говорить об этом явлении (в первой части настоящей книги), здесь же необходимо лишь зафиксировать отношение к нему С. Т. Аксакова на рубеже 1820–1830-х годов.
Дорога Аксакова – в обход романтизма – во многом предопределялась его литературным багажом, полученным в юные годы эстетическим образованием – классическим и в какой-то мере архаичным.
Глава десятая
Перипетии литературной борьбы
Этой же причиной отчасти объясняется еще один важный эпизод биографии С. Т. Аксакова. Эпизод общественный и литературный в одно и то же время. Эпизод, раскрывающий непростую позицию Сергея Тимофеевича в литературных схватках в журнальных баталиях. На все это нужно смотреть прямо: только такой взгляд выявит фигуру нашего героя исторически точно и многосторонне.
Дело в том, что С. Т. Аксаков-критик полемизировал не только с Булгариным и Гречем. 1829 год в летописях русской литературы отмечен его враждой с Николаем Полевым. А это уже был писатель совсем иного масштаба и направления.
Николай Алексеевич Полевой появился в Москве в 1820 году двадцатичетырехлетним молодым человеком. Выходец из средних кругов, из «третьего сословия» – он был сыном иркутского купца, – Полевой самостоятельно выучился читать по-немецки и по-французски, прошел курс наук, став одним из просвещеннейших в России людей, хотя его знания (как это часто бывает при отсутствии систематического и правильного образования) порою отличались поверхностностью и обнаруживали существенные пробелы.
Полевой всегда был далек от радикальных взглядов, верил в благотворную роль монархического правления, но при этом склонялся в сторону либерализма, обличал произвол властей, чванство и высокомерие аристократов, отсталость всего общественного строя России. Полевой выступал за оживление торговли и развитие промышленности, за широкое просвещение всех сословий. Больше всего он ненавидел дух раболепства и угодничества, слепого преклонения перед «авторитетами», которые он преследовал везде – и в науке, и (насколько это было возможно) в политике, и особенно в литературе.
В 1825 году, в год восстания декабристов, Полевой стал издавать журнал «Московский телеграф», который приобрел невиданную популярность и сделался, по выражению Белинского, «лучшим журналом в России от начала журналистики». Высокопоставленные чиновники, да и не только они, не шутя называли издателя «Московского телеграфа» якобинцем. Во всю силу развернул Полевой на страницах журнала борьбу с авторитетами, содействуя тем самым радикализации и, как принято говорить, полевению общественного мнения. «Он был совершенно прав, – писал А. И. Герцен, – думая, что
