Создавая свою семью, Сергей Тимофеевич, еще далекий от мысли написать автобиографические произведения, конечно, не думал, что он совершает что-либо общественно важное. А между тем это было именно так.
В господствующем сознании – и литературном, и общественном – идея семьи являлась как-то очень узко и однобоко. Она существовала в виде простаковской любви к своему великовозрастному дитяти, желания пособить ему всеми средствами, годными и негодными. Или в виде фамусовского протекционизма с почти рефлекторной установкой на то, чтобы «порадеть родному человечку» в ущерб, конечно, не своему и «неродному». Или в виде скромной (и, естественно, вызывающей у нас глубокое сочувствие) мечты Евгения из пушкинского «Медного всадника» – о «приюте смиренном и простом», с Парашей, с «ребятами», с кой-каким достатком и доступным «местечком».
В первых двух случаях – простаковском и фамусовском – чувство семейное воздвигалось на резком противопоставлении своего и чужого. Оно было откровенно эгоистично, порою нагло, нередко агрессивно, влекло за собой несчастия и беды.
И потому в иерархии человеческих переживаний чувство родственное и семейное обычно занимало низшие ступени, чуть ли не приравнивалось к животному инстинкту. «Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы; любит и зверь свое дитя…»
Господствовавшие литературные направления также мало способствовали возвышению идеи семьи. В классицизме общее доминировало над частным и личным. Романтизм открыл литературе внутреннего человека со всем богатством, со всей тонкостью его душевной жизни. (Вспомним слова Жуковского, сказанные дочери Карамзина о ее отце, а в конечном счете и о самом себе: «Все для души, сказал отец твой несравненный; В сих двух словах открыл нам ясно он И тайну бытия, и наших дел закон…»). Но душа человеческая интересовала романтиков своими неясными порывами, таинственными переживаниями, тонкими переливами настроений, стремлением к неземному. Идея семьи показалась бы им, по крайней мере большинству из них, слишком грубой и прозаичной. Семейное чувство проигрывало в их глазах перед общностью, основанной не на кровном, а на душевном и идейном родстве. Отсюда культ дружбы, утверждаемой как прямо, так и способом от противного. В первом случае прославлялось бескорыстие и высокость дружеского союза, благо взаимопонимания; во втором – с горечью обличались измена и вероломство ложного друга, свидетельствующие о глубоком разладе в самих основах человеческого существования.
У Аксаковых идея семьи выразилась широко и человечно. Оказалось, можно любить своих и при этом желать добра и счастья другим. Больше того, семейные отношения освятились высшим смыслом – проникались взаимоуважением, интеллектуальным единомыслием или по крайней мере созвучием, подкреплялись общими идеалами гуманности и просветительства. Словом, «личная жизнь» Аксаковых невольно приобретала общественное значение. Пока лишь практическое, «наглядное», личное. А позднее, с появлением автобиографических произведений Сергея Тимофеевича, и литературное.
Глава девятая
Московский житель
Материальные обстоятельства семьи не поправились, и Аксаковы решили оставить деревню. Нужен был постоянный заработок. Стосковался Сергей Тимофеевич и по литературному общению, по театру.
В сентябре 1826 года все семейство, включая шестерых детей – Костю, Гришу, Ваню, Мишу, Веру и Олю, – выехало в Москву. 8 сентября они миновали заставу. Сразу почувствовался контраст тихой сельской жизни и городской суеты, шума, кипения страстей. «В эту минуту, – писал Сергей Тимофеевич, – с особенной живостью представилась мне недостаточность вещественных средств моих и все последствия такого неосновательного поступка».
Но решили назад не возвращаться. Сергей Тимофеевич навсегда стал московским жителем.
Лишь наездом, всего раза три навещал он потом родные места, Надежино.
В Москве царило необычное возбуждение, бросалось в глаза многолюдство, обилие знатных персон, военных. Только что в Кремле состоялась коронация Николая I; незадолго перед тем все узнали о расправе над декабристами – о казни пяти, о высылке десятков других, не говоря уже о расправе над сотнями и тысячами солдат. Новый император взошел на трон по трупам и крови лучших своих соотечественников.
События 14 декабря 1825 года Аксаков пережил в своей вотчине. Как он реагировал на них, сведений нет. Но сколько-нибудь заметного влияния на Аксакова, далекого от радикальных и тем более революционных кругов, декабристская эпопея, кажется, не оказала. В истории страны поражение декабристов объективно обозначило кровавый рубеж, вызвавший к жизни единый критерий подхода к разным событиям и фактам: до или после? Погруженный в свои проблемы, литературные и житейские, Сергей Тимофеевич сравнительно легко и безболезненно пережил произошедшую катастрофу. По крайней мере внешне это выглядело именно так.
По приезде в Москву Аксаковы поселились в доме А. А. Кавелина. Друг Сергея Тимофеевича еще по Петербургу, познакомивший его, как мы помним, с Державиным, он стал важным лицом, полковником, флигель-адъютантом императора.
Не теряя времени, поспешил Аксаков в театр, в только что отстроенное здание Большого Петровского с великолепным пятиярусным залом. В театре его радушно встретили старые друзья – Кокошкин, занимавший должность директора, и драматург Загоскин. Познакомился Сергей Тимофеевич с композитором А. Н. Верстовским и с молодым, но уже завоевавшим громкую известность актером М. С. Щепкиным.
Счастливый случай помог Аксакову устроиться на службу и получить возможность столь необходимого ему постоянного заработка.
В Москве в связи с коронацией и пребыванием императорской фамилии находился адмирал Шишков, ставший министром народного просвещения, или, по его собственному словоупотреблению, «деловцом государственным», хотя себя он предпочитал называть все-таки по-старому – министром…
Помня о дружеском покровительстве, проявленном к нему в Петербурге, Аксаков нанес визит министру и пожаловался на свое стесненное положение. Шишков предложил Сергею Тимофеевичу место цензора в только что утвержденном Московском цензурном комитете под председательством князя В. П. Мещерского.
Сергей Тимофеевич стал регулярно ходить в должность – в дом Шереметева на Воздвиженке (в советское время проспект Калинина), а позднее в здание университетской типографии, куда переехал комитет.
Но по-прежнему главные интересы Аксакова сосредоточивались в семейном и дружеском кругу.
Семья часто меняла адреса – жили и в большом доме на Остоженке, и в доме Штюрмера на Сенном рынке, и за Мясницкими воротами, в Чудовом переулке в доме Побойнина, и во многих других домах. Исследователи насчитывают более двадцати московских адресов Аксаковых. «Охота к перемене мест» объяснялась очень просто: своего дома у Аксаковых не было, а чужой снимался только на зимние месяцы.
