Однако для Толстого важно было осознать эти мысли как свои собственные. По свидетельству его секретаря Валентина Булгакова, в последний год жизни Толстой так сформулировал свое отношение к философским мыслям предшественников:
Я читал Канта, Шопенгауэра и это им обязан взглядам на пространство и время как формы восприятия. Но, знаете, мысль становится близка тогда, когда в душе уже сознаешь ее, когда при чтении кажется, что она уже была у тебя, что все это ты знал, когда ты точно только *224* вспоминаешь ее .
Такое понимание преемственности философской мысли, в свою очередь, восходит к прецедентам: к учению Платона о душе и о познании как припоминании. Но для Толстого также важно, что его мысль укоренена в каждодневном опыте, будь то сновидение или купание и езда на лошади*225*.
В последние годы жизни Толстой воспринимал свои сны как эмпирическое свидетельство того, что время, пространство, причинность и индивидуальность являются лишь категориями мышления. Более того, он воспринимал свои сны как предвидение того состояния, в котором сознание будет оперировать вне этих категорий - или той области, в которой не будет различия между «прежде» и «после», «там» и «здесь», где мысли будут принадлежать и мне, и «другому кому-то» и где живые смогут вести философские разговоры с умершими.
В дневниковых записях Толстой сформулировал и теорию происхождения снов: сновидения возникают мгновенно, в момент пробуждения, «без времени», но в бодрствующем состоянии представления сна складываются в последовательность («часто неразумную»), и «эта последовательность дает нам иллюзию времени». Он провел аналогию между сном и жизнью: «не то же самое ли есть жизнь со своим множеством представлений, тоже часто в неразумной последовательности, которая представляется во времени?» Толстой предположил, что при смерти эта иллюзия последовательности, то есть иллюзия времени, исчезнет и возобладает другое, «расширившееся сознание» (54: 172). (Такие формулировки повторяются в дневнике неоднократно - см., например, 54: 172 и 55: 23.)
В этом контексте Толстой вновь обратился к ретроспективным снам, которые описал еще в «Истории вчерашнего дня» в 1851 году, - снам, возникающим именно в момент пробуждения, как будто текст сновидения сложился мгновенно, вне времени. В дневниках последних лет жизни Толстой неоднократно обсуждал такие сны. Одна такая запись сделана 25 марта 1908 года - в тот самый день (на Благовещение), который в 1851 году он выбрал для своей «Истории вчерашнего дня». 24 марта 1908 года он записал: «Нельзя не думать о засыпании и пробуждении, как о подобии смерти и рождения». Он постарался сформулировать аналогию, но прервал рассуждения, заметив: «Что-то тут есть, но не могу разобраться» (56: 114). На следующий день он вернулся к своей аналогии, обратившись к определенного типа снам:
Главное подобие в отношении ко времени: в том, что как во сне, так и наяву времени нет, но мы только воображаем, не можем не воображать его. Я вспоминаю длинный, связный сон, который кончается выстрелом, и я просыпаюсь. Звук выстрела - это был стук ветром прихлопнутого окна. Время в воспоминании о сновидении мне нужно, необходимо было для того, чтобы в бдящем состоянии расположить все впечатления сна. Так же и в воспоминаниях о событиях бдения: вся моя жизнь в настоящем, но не могу в воспоминании о ней, скорее в сознании ее - не располагать ее во времени. Я ребенок, и муж, и старик - все одно, все настоящее. Я только не могу сознавать этого вне времени (56: 114). Толстой высказал затем надежду, что смерть внесет необходимую правку в искаженный текст жизни: «Как, просыпаясь от стука захлопнувшегося окна, я знаю, что сновидение было иллюзия, так я при смерти узнаю это обо всех, кажущихся мне столь реальными событиях мира» (56: 115).
В другой раз, 15 сентября 1909 года, Толстой проснулся после ночи, полной ярких снов, с особенно свежей головой и радостным чувством жизни: он испытал (как ему казалось) «никогда до такой степени ясности не испытанное сознание своей внепространственности, вневременности», «сознал всей душой обманчивость, воображаемость того, что считается действительной, настоящей жизнью». Под влиянием этого переживания он сформулировал свои мысли о временной структуре ретроспективных сновидений:
Все знают и все замечали те странные сны, которые кончаются пробуждением от какого-нибудь внешнего воздействия на сонного: или стук, шум, или прикосновение, или падение, - при чем этот в действительности случившийся шум, толчок или еще что получает во сне характер заключительного впечатления после многих, как будто подготавливавших к нему. Так что сон я вспоминаю, например, так: я приезжаю к брату и встречаю его на крыльце с ружьем и собакой. Он зовет меня итти с собой на охоту, я говорю, что у меня ружья нет. Он говорит, что можно вместо ружья взять, почему-то, кларнет. Я не удивляюсь и иду с ним по знакомым местам на охоту, но по знакомым местам этим мы приходим к морю (я тоже не удивляюсь). По морю плывут корабли, они же и лебеди. Брат говорит: стреляй. Я исполняю его желание, беру кларнет в рот, но никак не могу дуть. Тогда он говорит: ну, так я, - и стреляет. И выстрел так громок, что я просыпаюсь в постели и вижу, что то, что был выстрел, это стук от упавших ширм, стоявших против окна и поваленных ветром. Мы все знаем такие сны и удивляемся, как это сейчас совершившееся дело, разбудившее меня, могло во сне подготовляться всем тем, что я до этого видел во сне и что привело к этому только что совершившемуся мгновенному событию? (57: 139-140).
На основании таких снов Толстой сделал важный вывод о природе времени:
Этот обман времени имеет, по моему мнению, очень важное значение. А именно то, что времени нет, а что нам представляется все во времени только потому, что таково свойство нашего ума (57: 140).
Затем он применил выводы, сделанные на основании анализа сна, к свойствам жизни:
Точно тот же обман происходит и в том, что мы называем действительной жизнью. Только с той разницей, что от того сновидения мы проснулись, а от жизни проснемся только при смерти. Только тогда мы узнаем и убедимся, что реально было в этой жизни то, что спало и что проснулось при смерти (57: 140).
В своих поздних дневниках - и в своей повседневной жизни - Толстой вновь
