«Пространственный поворот» в целом тоже происходил не сам по себе, но оказался органической частью и одним из наиболее заметных проявлений наблюдавшихся в последние десятилетия процессов всеобъемлющих изменений в мировой культуре, обобщаемых разными авторами как «эзотерическая революция»[74] или шире — мифологическая[75] или даже мифопоэтическая революция. Исследователь этого феномена культуролог Екатерина Дайс объясняет его через «возвращение Великой Богини», т. е. сдвиг в коллективном подсознательном, связанный с реабилитацией женского божества, которое представляет стихию Земли и известно со времён Античности, в том числе, под именем богини Геи[76].
Напомним, что история геопоэтики включает в себя последовательно «французскую» версию («смысловое поле, возникающее между поэзией, философией и наукой» — по расплывчатому определению изобретателя слова, поэта Кеннета Уайта, «крымскую» версию (в настоящее время определяемую как «создание и коррекция ландшафтно-территориальных мифов»), «карпатскую» версию (выработанный украинским писателем Юрием Андруховичем род художественной эссеистики, заряженной политическими эмоциями) и версию «берлинскую» — интердисциплинарные исследования на стыке литературоведения, культурологии, этнографии, посвящённые литературным и художественным образам территорий, мест и ландшафтов (в том числе и возникающим в рамках первых трёх названных версий или, выражаясь культурологически, дискурсов[77]). Привязка к Берлину, возможно, спорная: приблизительно одновременно с немецкими исследователями, в России понятием геопоэтики как научным инструментом стали пользоваться пермский филолог Владимир Абашев и его коллеги.
Рис. 2. Бочка с «Письмами с Понта» (посланиями в будущее участников Боспорского форума) готовится к отправке в Мировой океан: крышка герметизируется расплавленным воском. Фото Андрея Канищева
Данный доклад посвящён некоторым практическим сторонам и элементам реализации «крымской» геопоэтической доктрины, известной также как проективная, или практическая геопоэтика. Формирование её было обусловлено коллективным творчеством участников Боспорского форума современной культуры (1993–1995), выработавшим концепцию развития Крыма как «мирового культурного полигона», а также участием автора этих строк в Международном научном симпозиуме «Крымская (Ялтинская) конференция 1945 года: уроки и перспективы» в 1995, где была впервые обнародована крымская интерпретация геопоэтики[78]. Начиная с того же 1995 года, понятие закреплено в названии и практике деятельности Крымского геопоэтического клуба, основанного в Москве как продолжение и развитие творческих стратегий и практик Боспорского форума.
Рис. 3. «…Три десятка писателей опустили свои послания потомкам в дубовую бочку (в последний момент по-диогеновски экологично заменившую собой бутылки), и та, кувыркаясь, полетела в волны Эвксинского Понта». Из статьи И. Сида «„ТОРОБОАН“. Поэт Андрей Поляков и проблема протеизма» — предисловия к поэтическому сборнику А. Полякова «Для тех, кто спит» (М.: Новое литературное обозрение, 2003). Фото Андрея Канищева.
Приоритет Крымского клуба в плане определений геопоэтических феноменов отражён в первом научном сборнике по геопоэтике, вышедшем в 2010 году в Берлине под редакцией Сильвии Зассе и Магдалены Маршалек: авторы первых трёх статей называют Крымский клуб «самым успешным приложением геопоэтической идеи» и приводят ключевые цитаты о геопоэтике из наших работ середины 1990-х годов.
2. МИФОПОЭТИЧЕСКИЕ ПРАКТИКИГлобалистическая концепция Крыма как «мирового культурного полигона», выдвинутая на Боспорском форуме, была очевидной для всех участников процесса недостижимой гуманитарной утопией, построенной в соответствии с известным максималистским слоганом «Будьте реалистами — требуйте невозможного». Однако, как известно, на пути к реализации утопий, таких как например создание Философского камня, человечество может совершать непредвиденные открытия, позволяющие делать важные шаги в сторону прогресса.
В ходе названных выше экспериментов их участникам регулярно приходилось использовать понятие мифа — в его научной трактовке, не подразумевающей обязательное искажение фактов или обман (дополнительное значение, приписываемое понятию мифа обыденным сознанием): миф как устойчивое представление людей о каком-либо объекте или историческом сюжете. Именно в таком значении этот термин появляется уже в ключевой публикации по итогам первого Боспорского форума (1993 г.) — статье «Предчувствие новой мифологии. Боспорский форум как попытка к возрождению таврического мифогенеза».
Рис. 4. «Эффектным завершением пленэрной выставки явились работы Аристарха Чернышёва: инсталляция „Восставшие из пролива“[79] в виде вереницы заполненных водой лабораторных колб, протянувшихся с двухметровым интервалом по узкому окончанию песчаной косы острова, в каждой колбе плавало по длинной серебристой рыбе странной наружности…» (из статьи «Крым: предчувствие новой мифологии…», см. также рис. 5). Фото Андрея Канищева.
Рис. 5. «…пироперформанс „Боспор — Бикини“, заключавшийся в серии ослепительных взрывов вдоль совершенно голого побережья (взрывы порождались жестикуляцией стоявшего в отдалении среди зрителей автора)» (из статьи «Крым: предчувствие новой мифологии…»). Фото Андрея Канищева
Понятие мифа, а именно, ландшафтно-территориального мифа и по сей день имеет фундаментальное значение в доктрине проективной геопоэтики. Ландшафтно-территориальный миф, или в упрощённой бытовой лексике местный миф — по сути, элементарная единица, необходимый паззл культурной карты любого города, провинции, страны. Обновляя (дорисовывая, совершенствуя или даже заменяя) мифологические «кирпичики» культурной карты, мы можем в какой-то степени модернизировать, облагораживать своё культурное пространство, делать его более комфортным и интересным. А если смотреть с государственнической колокольни, более яркий территориальный миф делает регион более привлекательным, например, в качестве объекта туризма.
В этом плане, обогащение мифологии своего родного региона становится проявлением подлинного патриотизма.
В контексте нашей собственной творческой биографии деятельность подобного рода в первую очередь обусловливалась, конечно, художественными и исследовательскими амбициями. Стоит ли уточнять, в сколь высокой степени эти амбиции подогревались ощущением пионерного, беспрецедентного эксперимента: посмотреть, что получится, если?..
Здесь следовало бы подчеркнуть, что описываемый период, непосредственно последовавший за эпохами Перестройки и распада Советского Союза, характеризовался мощным пафосом «возрождения ценностей культуры» и «восстановления международных культурных мостов». Кроме того, следует учесть, что многими субъектами истории — и мы здесь не исключение — руководило тогда ещё и определённое разочарование, отталкивание от прошлого. Речь о разочаровании не только в ценностях «социалистической культуры», требовавших замены несомненно с использованием богатства культуры мировой, но также и в таких фундаментальных понятиях мирового прогресса, как непременная дихотомия сфер интеллектуальной деятельности: на сферу научно-техническую, основанную на логико-аналитическом мышлении, и художественную сферу, основанную на мышлении синтетическом и ассоциативном. Поэтому наши «возрожденческие» идеи во многом строились именно на диалоге и экспериментальном взаимодействии науки и искусства. Само жанровое определение Боспорского форума изначально носило гибридный, кентаврический характер: «международный культурологический семинар-фестиваль».
Итак, в центре внимания нашего обзора — художественные и шире, культурные практики, направленные на создание новых или трансформацию существующих мифов. Не сразу, но в ходе осмысления уже проделанной работы, эти практики приобрели название мифопоэтических (гр. mythopoieticos «мифотворческий»). В области гуманитарных технологий мифопоэтические практики являются необходимым элементом брэндинга и ребрэндинга регионов — достаточно прагматичного рода человеческой деятельности. (Следует уточнить, что в выработанной
