Когда он умер, то к нему пришли молодые, и шли мимо его гроба долгими сутками.
Их молодость увеличивалась, когда они на него смотрели, они чувствовали огромный запас своей силы и огромность своих обязанностей.
В почетном карауле стояли писатели, друзья.
Караул сменялся.
В почетный караул становились также и слепые, становились безногие. Они становились, свидетельствуя, что они будут бороться так, как Николай Островский.
Книга Островского — большая книга. Борьба за дрова для города и борьба с поляками, и борьба с троцкистской оппозицией, описанные в ней, проникнуты одной волей большевика.
Книга и судьба Островского говорят о человеке после Октября. Он стал более индивидуален, чем прежде, но он сильнее может опереться на свое время, у него есть ощущение счастья другого человека, своего согражданина и соплеменника. В этом — корни того оптимизма, который пронизывает трагическую жизнь и трагическую книгу Николая Островского.
VII. ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ РОМАНЕ ПОСЛЕ ОКТЯБРЯУ Алексея Толстого и у Тынянова есть одна особенность, отличающая их от старых романистов. Старый романист, когда писал об истории, переплетал ее жизнь с жизнью второстепенного героя. Изображалась история великого человека, но она была отделенной от частной жизни.
Вальтер Скотт вплел в жизнь французского короля историю шотландского стрелка тем, что их гороскопы имеют сходное положение звезд.
Мериме в «Хронике Карла IX» отказался от изображения смысла событий и переходил на изображение весело живущего дворянина с его частной жизнью.
Старый исторический роман опирался на промежутки в истории, наш новый исторический роман кажется, на первый взгляд, лобовым. Мы изображаем основные исторические события. Мы изображаем Пушкина в его основном деле, в писании стихов, пишем биографию стихотворений, а, беря тему Петра Первого, пишем биографию сражений и дел.
Может быть, это объясняется тем, что у нас содержание романа — это не борьба отдельного человека с прозой жизни во имя какой-то высшей поэзии. Для нас работающий человек не выключен из жизни. Он живет. У нас отношение к работе такое, какое было раньше только у поэта к стихам. Поэтому мы можем изображать человека не в некоторых «особенных» моментах его жизни, не во время вспышек его гения, а в большой непрерывности. Мы уважаем и прошлое за настоящее.
Наши романы, может быть, кажутся иногда неуклюжими, как первая электрическая машина. Они, может быть, неправильно рассчитаны, но они правильно угаданы. Наш писатель должен прийти в нашу жизнь, внеся самого себя. Поэтому у нас может писать хорошо тот, у кого большая жизнь, который хорошо ее знает.
Новое рассказывает новый исторический роман. Алексей Толстой — человек с большой писательской судьбой. У него большой талант, большое уменье наполнять конкретностью вещи.
В одном его рассказе говорится о том, что длинная кошка прошла по спинке дивана. Кошка ему не так уж нужна. Она прошла между делом. Но у него такое искусство видеть вещи, такое реальное осязание вещи в ее жизненной сущности, что кошка действительно становится длинной и всего длиннее тогда, когда идет по очень узкому краю мебели.
В послеоктябрьском искусстве Алексей Толстой начал с фантастических вещей, но знают его больше всего по «Петру». С этим царем не могли справиться старые романисты. Они то ужасались, то писали парадные портреты.
Алексей Толстой приблизил к нам этого человека, замечательного по своему дарованию, верящего в то, что Россия все может, как это заметил когда-то Иван Тургенев.
Тынянов, на мой взгляд, сильнее в истории и не работает в ней аналогиями.
Юрий Тынянов — литературовед, исследователь, ставший романистом. Его романы «Кюхля», «Смерть Вазир-Мухтара» переоценивают старую русскую традиционную литературу, выдвигают новых героев, заставляют иначе прочитывать книги. Эти романы написаны специалистом-исследователем, а между тем читаются школьником, потому что у школьника сейчас есть необходимость переоценки исследования и школьнику не нужно упрощать прошлого.
Сейчас Тынянов дал первый том своего романа «Пушкин».
Пушкинское ощущение полноценности передового европеизма и непрерывности русской истории — тема книги Тынянова.
Юбилей Пушкина был днем пересмотра культуры прошлого.
Трагедия Пушкина была оценена, как историческая неизбежность отрыва гения в будущее.
Один наш поэт говорил:
— Я не могу уйти в прошлое, в великий девятнадцатый век русской литературы, потому что прошлое скажет мне: — Куда ты пришел? Я само иду в то время, в котором ты живешь, я там.
Много еще в нашей литературе скрытого жара, огня для новых превращений прошлого и овладения настоящим.
ПИСЬМО С. М. ЭЙЗЕНШТЕЙНУ
<2 июня 1932 года>[605]
Дорогой Сергей Михайлович.
Как я узнал, наши общие знакомые в меньшей ссоре с Вами, чем их лакеи. Но мне хочется Вам сейчас писать теоретические вещи, может быть даже и несвоевременные.
Мы переживаем эпоху увлечения Художественным театром, театром чистой эмоции[606].
Спор, известный еще в Индии, спор о том, должен ли испытывать художник эмоцию, которую он вызывает[607], вероятно, имеет два ответа.
Сейчас настаивают на том, что это уравнение имеет один корень[608].
Ваш путь очень сложный, Вы шли от метода вызывания эмоции через ее телесное проявление, которое Вами передавалось, повелительными и обходными путями[609].
Сейчас вспоминаю Ваши фотографии последней ленты, мне кажется, что Вы на другой дороге[610].
Дорога очень просторная.
Вещи как будто освобождены друг от друга, кусок потерял непосредственный адрес.
Это путь классического искусства, про которое очень легко сказать, как оно создано сегодняшними условиями, и трудно сказать, почему оно их опережает[611].
От отстраненной[612] эксцентрической передачи обыкновенного Вы перешли к самому трудному, отказавшись от патетики и передавая сложное новое как никакое, передав как будто бы оценку зрителю.
Ваш вчерашний путь сегодня мне кажется узким.
Люди Вам верят, что Вы великий художник. Но как всем известно, люди любят видеть новое таким, каким они себе его представляют. У них есть стандарт на гения.
По этому стандарту работает, к сожалению, Пастернак.
Его «Охранная грамота» — защитный цвет[613].
Очевидно, Вам придется пережить сложнейший период ломки голоса, он у Вас даже установился, но о нем еще не знает зритель. Вот простит ли он Вам классицизм, а если не простит, то это значит, что ему придется подождать.
Те огорчения, которые Вам, возможно, придется испытать, они органичны, конечно, их нужно избегать, но удивляться на них не нужно.
В. Б. ШкловскийО БОЛЕЗНИ СИЛЬНЫХ — О БАРОККО. О КОНЦЕ ЕГО[614]
МОСКВА ЛЕТОМТрамвай уже пустой, ночной и прозрачный, проносится по краю блестящего асфальта, обстроенного тенью, — деревьями, про которые знаешь, что они зеленые.
(Человек, которому я что-то не доделал, в отзыве ответил мне, что я пишу, как немецкий экспрессионист второго сорта[615].
Сорт «Б», так сказать.
Задумчивое «Сам съешь» висит над русской литературой.)
Перепадают дожди, облака над Москвой
