Незадолго до своей смерти хан Кыпчака послал к Монке своего сына Сартака, который не стремился к тому, чтобы великий хан утвердил его в качестве наследника трона после кончины своего отца.
Стычка Берке с Хулагу, проходившая параллельно с борьбой Хубилая (с 1259 года) против Арыка-Буги, принесла с собой некоторое отчуждение от центральной власти, поскольку Берке признал великим ханом не Хубилая, а Арыка-Бугу. В то время в Кыпчаке появились даже монеты с его именем. Изменившееся положение вещей наглядно демонстрирует тот факт, что в 1258–1259 годах Берке ограничился приглашением к своему двору грузинского царя Давида V, не отправив его, как предписывали правила, на Восток.
И все же в скором времени представился случай для примирения между Берке и великим ханом, когда в руки хана Золотой Орды попал сын Хубилая и тот отправил его домой. К тому же борьба за трон великого хана в Монгольской империи закончилась поражением Арыка-Буги. Но имя Хубилая на кыпчакских монетах, в отличие от его предшественника Монке, так и не появилось. Тем не менее ханы Кыпчака Менгу-Тимур в 1267 году и Туда-Менгу в 1283 году были пока еще утверждены Хубилаем. Более того, именно Туда-Менгу вместе с Ногаем предложил Хубилаю провести курултай[307]. Однако кыпчаковские представители на нем не появились.
Кончина в 1294 году Хубилая, достойного уважения главы объединенной монгольской империи, расшатала основы единства государства как в Персии, так и в Кыпчаке. И хотя иранская империя монголов на основе личных и родственных причин продолжала поддерживать довольно оживленные связи с Китаем, контакты с ним со стороны Золотой Орды стали заметно прохладнее. Собственно говоря, только еще хан Узбек по примеру Берке отправил в Пекин подарки (драгоценные камни, соколов и верблюдов).
По совету своего окружения хан Узбек не поддался на попытки Трансоксании, которая утверждала, что тот не согласен с избранием Узбека, настроить его против великого хана. Но если при этом хан Кыпчака назвал великого хана «тенью неба», то только потому, что это соответствовало иерархическим взглядам, принятым в едином монгольском государстве, и отвечало средневековым «правилам хорошего тона».
В китайском же понимании это означало, что хан по-прежнему считает себя подданным китайского императора. Дело в том, что ханы Золотой Орды, как и другие монгольские правители, еще до середины XIV века имели в Китае свои уделы. Поэтому в 1336 году Узбек отправил в Китай делегацию, чтобы выразить свое почтение и напомнить о своих правах.
Подлинное положение хана внутри Кыпчака, особенно после смерти Хубилая, уже не зависело от воли великого хана. О последних контактах и отношении друг к другу обоих правителей нас информируют только китайские источники. При этом следует учитывать, что данные источники преследовали свои интересы в том, чтобы максимально возвеличить власть своего императора. Но с середины XIV столетия умолкли и они, так же как и писатели Переднего Востока, которые перестали писать об этом еще начиная с 1283–1284 годов. После падения в Китае монгольской династии Юань[308] в 1368 году оборвались последние связи Кыпчака с этим государством, даже если они еще и сохранялись.
С середины XIII века для ханов Золотой Орды куда более важными, чем связи с Востоком, стали отношения с Египтом. Поэтому нет ничего удивительного в том, что тесные связи между двумя странами нашли свое отражение и на государственном уровне.
После обращения в ислам, скорее всего еще до занятия ханского трона, Берке по совету своего духовного советника аль-Бахарзи[309] установил отношения с халифом аль-Мустасимом Биллахом[310] из Багдада (1242–1258) и начал с ним обмен посланцами и подарками. После занятия Хулагу резиденции аббасидского правящего дома в 1258 году его представители нашли убежище в Египте, что позволило найти идеологические точки соприкосновения с Кыпчаком.
Поэтому после принятия ислама в 1283–1284 годах Туда-Менгу принял от халифов знамя (алам[311]), хотя и испрашивал его у султана. В этом не было ничего унизительного, и теперь он мог поднять его во главе своего войска в борьбе против неверных буддистов ильханов. Отношения с Египтом стали настолько тесными, что мамлюкский султан распорядился произносить в хутбах[312] имя хана Золотой Орды после своего в Мекке, Медине, Иерусалиме и Каире. В свою очередь, султан в 1287 году получил разрешение возвести в Старом Крыму мечеть, названную его именем[313]. Султан не остался в долгу – имя Берке дали египетскому принцу, а площадь в Каире и поныне носит имя хана Узбека (Эзбекия).
С принятием халифского знамени Туда-Менгу в известной степени становился вассалом халифов в Египте. Естественно, по своему положению он не мог быть подданным султана. Поэтому надпись «ан-Назир ли-дин Аллах» на монете, отчеканенной в Кыпчаке в 1293–1294 годах (692–693 годах хиджры), не может считаться упоминанием имени египетского султана, которого звали аль-Малик ан-Насир. К тому же на монете есть приписка «Амир аль-Муминин» и обозначение «динар», хотя она и отчеканена из серебра, а не из золота, как должно было бы быть. Скорее всего, здесь прослеживается попытка увековечить халифов 1180–1225 годов, девиз которых на монете также имеется.
Совсем иначе, правда, выглядит распоряжение хана Узбека в 1320–1321 годах о том, чтобы в проповедях после его имени упоминали также мамлюкского султана, а в Крыму присвоили его имя мечети. Но в этом вопросе нильские султаны его опередили. Если аль-Макризи[314] не преувеличивает в стремлении приукрасить свою родину, то Узбек пошел даже на то, что поручил в 1316–1317 годах своим послам принести клятву верности египетскому правителю. Вскоре после этого (в 1330–1331 гг.) султан аль-Малик ан-Насир послал волго-булгарскому (татарскому) правителю в ответ на его просьбу меч и знамя, номинально превратив его в своего вассала.
Когда политические отношения между Сараем и Каиром охладели, то исчезли и символы межгосударственных связей. С крушением персидской монгольской империи в 1335 году, что сделало союз между Кыпчаком и Египтом ненужным, пришел конец и связям, по которым можно было бы говорить, что ханы Кыпчака считали себя, в известной степени, одновременно вассалами великих ханов и египетских «халифов». Уже одна эта двойственность говорит о том, насколько малым весом в действительности обладали в Сарае эти обязательства, которые никогда не имели правовых последствий.
Слабеющая государственная власть ханов привела к тому, что в XV веке они стали искать новую политическую опору в чужих странах. Политическое положение теперь вновь отразилось на государственно-правовом развитии. Только на этот раз в связях с севером. В 1412 году послы хана Джелял-эд-Дина предложили польскому
