– Патриарх, видит Бог, принесет тебе куда более пользы, нежели я, господин мой, – говорил Платон – скопец, полный мужчина с маленькой головой, покрытой коротко остриженными серебристо-седыми волосами, и с маленькими, как у женщины, руками. От полноты шея его будто стекала на плечи мягкими складками. – Ты ведь не хуже меня знаешь: при твоей болезни не следует пить вина, а только отвар ревеня, и больше ничего. Для одоления всякого недуга надлежит смотреть, откуда пришла к тебе болезнь…
– Я знаю откуда! – морщась, перебил его Роман. – Все болезни имеют одну причину – наши грехи и гнев Божий, а значит, и лекарство от них одно – покаяние, молитва и Господня милость. Что скажешь? – обернулся он к сыну-патриарху. – Прав я или не прав?
– Да разве можешь ты быть не прав, господин мой василевс? – бодро ответил Феофилакт.
Рослый, худощавый, с грубоватыми чертами подвижного смуглого лица, он был противоположностью своему грузному, рыхлому, бледному отцу, но в чертах его виднелось сходство с одутловатым лицом старика Романа.
Сегодня патриарх был весел и лишь из почтительности пытался придать лицу выражение сочувствия и скорби. Его любимый жеребец пришел первым на вчерашних скачках, чем принес ему и радость, истинную, как слово Божье, и немалую сумму денег. Феофилакт постоянно ставил на своих лошадей, верховых и упряжных, через подставных лиц. Роман, конечно, знал об этом и все грозил прекратить эти неприличные высшему духовному лицу забавы, но медлил. Его старшие сыновья-соправители доставляли ему куда более беспокойства, и он понимал: лучше не рушить дружбы с сыном-патриархом, если ее можно купить ценой небольшого снисхождения.
– А, Феофан! – При виде паракимомена Роман слегка оживился и протянул ему влажную руку для поцелуя. – Хоть ты спаси меня, а то этот Асклепий[35] прикончит меня своим ревенем! Видит Бог, я лучше сдохну от вина, чем буду еще десять лет пить один ревень!
– Возможно, Господу угоднее, если василевс немного пострадает от невкусного пития, но не покинет раньше времени свою державу, порученную Богом его попечению, – кланяясь, улыбнулся Феофан. – Не время тебе оставлять нас, господин наш.
Он говорил так непринужденно, почти весело, будто это была всего лишь шутка. Хотя прекрасно знал: смерть семидесятилетнего автократора может поставить его, Феофана, в трудное положение перед наследниками, у коих имеются свои любимцы и доверенные лица, и лишить всего – выгодных и почетных должностей, богатств, доброго имени, здоровья и самой жизни… Сейчас он на вершине своей славы, власти и влияния. Но мудрому ли не знать, как переменчива милость Божия и тем более царская!
А вид Романа ему совсем не нравился: смуглое лицо отекло и стало желтовато-бледным, от чего красные прожилки на крупном носу сильнее бросались в глаза. Сорочка на груди и на плечах, некогда столь могучих, взмокла, за несколько шагов ощущался резкий, неприятный запах пота – его не могли заглушить даже благовония, которыми пропитывались белье Романа и постели, и аромат из курильницы. Рядом валялось отброшенное одеяло из драгоценных черных соболей: попеременно с жаром василевса мучил озноб.
– Не время… Господу виднее, но я бы уже не стал противиться, если бы Он наконец даровал мне отдых от всего этого! – Роман поморщился, прижимая руку к вздутому животу. – Хирон[36], может, припарок каких поставишь?
– При твоей болезни это нежелательно, господин мой! – Платон поклонился, качая головой.
– Уйди! – Роман махнул на него рукой, и лекарь отошел в угол, где встал под колонной зеленого мрамора с белыми прожилками. – Феофан! – Василевс обратил взгляд темных глаз, обведенных болезненными желто-бурыми кругами, на цветущего патрикия. – Я не понял, что ты мне прислал! – Он кивнул на лист пергамента, лежащий на шелковом покрывале. – Болгары? Опять доносят, что на нас собираются идти скифы? Что за дьявольский бред?
– Боюсь, август, что это истинная правда, – Феофан поклонился, выражая сожаление. – Если ты помнишь, прошлым летом я докладывал тебе, что меня посещал младший сын Симеона болгарского, Вениамин[37].
– Этот язычник! – фыркнула Елена, средних лет красивая женщина с ярко-зелеными глазами и смарагдовыми перстнями на белых ухоженных руках. – Зачем ты его принимал? Говорят, он знается с черной магией. Мне рассказывала Шушан, его невестка.
– Эта жирная корова еще не то бы рассказала, если бы придумала, как похуже осрамить братьев своего мужа! – воскликнул патриарх, дружный с царевичем Иваном на почве общей любви к лошадям и конным ристалищам. – Черная магия! Будто она знает, что это такое! Этой дуре везде колдовство мерещится!
– Но по виду он истинный язычник!
– Вид у него и правда не вполне христианский, в этом Елена августа права! – Феофан приветливо кивнул царице. – Но душа в нем истинно верная, я в этом убедился. Он дал мне обещание, что если узнает о намерениях скифов из Росии вновь вторгнуться в наши пределы, то известит своевременно. И вот это письмо, – он кивнул на пергамент, – прислал мне наш человек в Подунавье, а ему привезли вести люди самого Вениамина из Киева. Они добрались туда с большим трудом – всего четыре человека из десяти, посланных Вениамином. Остальные шестеро, как они полагают, были застигнуты людьми Ингера в дороге и убиты. И жив ли сам Вениамин, если уж русы догадались о его замысле, – знает один Бог.
– Да чтоб дьявол взял Вениамина и все Симеоново семя! – скривился Роман и провел языком по пересохшим губам. – Эй, Гиппократ! – Он глянул на Платона. – До чего же во рту противно! Вели подать вина с медом.
– От вина тебе станет хуже, господин мой! – поклонился Платон, привыкший, что василевс называет его именами богов и мудрецов древности.
– Я не понял, в чем дело? – Роман махнул на него рукой и вновь взглянул на Феофана: – О чем Симеонов щенок пишет?
– Вениамин не посмел написать, опасаясь, что письмо будет перехвачено. Но его люди на словах передали: нынешним летом Ингер вновь двинет войско в пределы Романии. Два года он собирал союзников среди язычников севера и юга…
– Но мы же уничтожили все его войско! – перебил Роман. – Сколько там их приходило в тот раз – десять тысяч, двадцать?
– Двадцать тысяч, сколько мне известно.
– Половину ты уничтожил «морским огнем» в Босфоре, правда же? Остальных перебил Варда Фока в Вифинии и Иоанн Куркуас в Пафлагонии. А остатки – тех, кто бежал из Никомедии, – ты же сам сжег на обратном их пути, в Босфоре. Мы сами видели со стен это сражение…
