Видя перед собой те самые лица, что уже пять лет воплощали для нее власть над Полянской землей и русской дружиной, Эльга и впрямь приободрилась. Эти люди, чьи руки держали жреческие жезлы и боевое оружие, вновь сидели за ее столом, пусть и не в Киеве. А значит, власть – не в Киеве и не в том резном сиденье, что помнит еще Олега-старшего. Дело в ней, Эльге, и стольный город там, где она. И пусть пока это было больше мечтой, от этих мыслей Эльга так воодушевилась, что сияла, как звезда.
– Что за новости в Киеве? – спросила она, когда гости утолили первый голод с дороги. – Есть ли вести от… войска? Из Греческой земли?
Стеснило дыхание: она вдруг поняла, что у нее не хватает сил вслух вымолвить имя Мистины. Если бы он и правда прислал весть, к ней, наверное, привезли бы кого-то от него? И не собрались ли эти достойные мужи, дабы сообщить ей, что муж ее сестры не вернется никогда?
Похолодев от этой мысли, она вцепилась в крышку стола. Заметив это, бояре снова переглянулись.
– Нет у нас вестей из Греческой земли, – вздохнул Честонег.
Эльга знала, почему он вздыхает: с войском ушли его младший сын Краята и братанич Жизнята. Ингвар смог сказать о них только то, что от «греческого огня» при столкновении с олядиями они не пострадали и остались дальше воевать под началом Свенельдича. Но этим утешительным новостям сравнялось уже месяца четыре, а на войне этот срок долог. Не один век человечий умещается в него…
У Эльги дрогнула рука, уроненная на колено, но там же осталась лежать. Никто не смог бы под ее широким платьем разглядеть надетый на шею ремешок, а на нем – медвежий клык с вырезанной мордой ящера. Тьодгейр и Стемид, видавшие Мистину без сорочки, узнали бы его оберег, который тот уже тринадцать лет носил под одеждой. Но никому не нужно было знать, что княгиня хранит жизнь и удачу ушедшей за море дружины, будто богиня Мокошь – на своей груди.
– С чем же прибыли? – несколько ободрившись, продолжала Эльга.
Если у бояр нет вестей о Мистине и войске, значит, приезд их касается только ее дел. При мысли же о своих собственных делах Эльга ощущала прилив негодования, придававшего сил.
– Скоро срок лето провожать, зиму встречать, – начал Дорогожа. – Сколько помню, с Олеговых времен давались на княжьем дворе пиры для всех добрых людей, бычка кололи богам… И ты сама того же обычая держалась… уж третий год идет…
– Обычаи не нами заведены, не нам и рушить, – кивнула Эльга. – Князь ведь в Киеве. Как повелось: он принесет жертвы, а после осенних пиров и в полюдье. В чем же беда? И мы с моим сыном и дружиной здесь жертвы принесем. Добрых людей на пир позовем. И вам, мужи киевские, я буду рада.
Лицо ее осветила искренняя улыбка: Эльгу и правда порадовало воображаемое зрелище, как киевские бояре сидят в этой гриднице, как всегда сидели в Олеговой.
Бояре опять переглянулись, потом все трое вновь воззрились на княгиню. Честонег вздохнул.
– Ты, княгиня… – начал он. – Когда приезжали в Киев твои родичи плесковские… был меж нами уговор…
– Меж вами, – поправил Себенег Илаевич, киевский «хазарин». Его так звали в память прадеда, и правда хазарина, но сейчас от хазарского происхождения семьи осталось лишь несколько наследственных имен. – Между мужем твоим, Ингваром, и твоей родней по князю нашему Олегу…
– Князь признал тебя не только женой своей, но и княгиней, соправительницей, – продолжал Честонег. – И сына вашего, хоть он еще и дитя совсем. Были у мужей киевских сомнения: не случалось в нашей земле такого, чтобы сразу три князя на столе сидели, да из них один – жена, а один – дитя. Да уговорили нас… Свенельд, да сын его, Острогляд да вон Тудгер, – он глянул на старого хирдмана. – И прочие оружники знатные. Говорили, что иначе раздоры будут между Ингваровым родом и Олеговым. А мы, поляне, раздоров повидали довольно, нам их не надо. У нас древляне под боком, а им только повод дай…
– Это было мудрое решение. – Эльга снова улыбнулась, всем видом выражая, как ценит и уважает мудрость собеседников. – В нашем, Олеговом роде благословение богов заключено для всех земель, что были под рукой Олеговой. А муж мой Ингвар хоть и знатен, и удачлив, но у него нет иного корня в земле Полянской, кроме меня. И лишь сын наш Святослав в себе одном объединяет право наследовать и Полянскую землю, и Хольмгард.
– Ну а если так, чего же ты здесь засела, матушка? – спросил Дорогожа. – Место твое в Киеве. А ты здесь устроилась, будто зимовать решила.
– Я не стану жить на одном дворе с той болгарыней… – Эльга запнулась и сердито вздохнула. – Что мой муж привел в дом, не спросив моего совета. Этим делом он оскорбил меня, мой род и память Олегову, а я не стану терпеть оскорблений. Я не вернусь, пока она там обретается. Я – княгиня русская и остаюсь княгиней в Вышгороде так же, как и в Киеве. И посмотрим, примут ли боги жертвы из рук этой женщины!
– Так она греческой веры! – Дорогожа хлопнул себя по коленям. – Какие жертвы? Какие пиры? Она не княгиня. Ты еще скажи… ключница пусть жертвы приносит!
– Да княгиня и ключницу свою с собой увезла, – усмехнулся Стемид и взглянул на Беляницу, что стояла у стены, дожидаясь, не будет ли у госпожи каких приказаний. – И челядь с поварни. Пирогов испечь некому…
– Это моя челядь! – горячо напомнила Эльга.
– Ну а теперь отроки сами на поварне управляются. Каша подгорелая, как в походе…
Эльга изобразила на лице недоверие. Затруднения по части хозяйства Олегова двора она легко предвидела, но ей что за печаль?
– У болгарыни, чай, своя челядь есть, она ведь невеста богатая, – усмехнулась княгиня. – Самого Романа цареградского внучка или племянница, кто там она ему?
– Княгиня! – Тьодгейр подался к ней ближе. – Послушай меня. У нас три соправителя, а стало быть, перед богами у нас три князя: Ингвар, Святослав и ты. Ингвар в Киеве, а ты и Святослав – в Вышгороде. Значит, в Киеве у нас не князь, а от него третья часть.
– Как мы перед богами встанем, коли у нас от князя одна треть имеется? – подхватил
