– А у князя вон жена новая – греческой веры, – вставил Радовек. Он все еще не мог простить Ингвару изгнания своего старшего сына, хотя на княжьи пиры ходил наряду со всеми старейшинами родов. – Может, он-то и задумал чуров отринуть, в греческую веру податься?
– Этого я знать не могу, – засмеялся Хельги; сестра его поджала губы и с негодованием отвернулась. – Об этом вам, люди добрые, лучше у него самого спросить.
Но вот служанки дошили печальные сряды, и теперь Эльге и Уте надлежало облачиться в белое в знак скорби по младшему брату. В то утро, когда белое платье и хенгерок ждали Эльгу, разложенные на ларе, девочки, Живлянка и Валка, ворвались в избу, где Совка еще только чесала княгине волосы, с криком:
– Снег идет!
Эльга встрепенулась, Совка выронила гребень. Первый снег радует сердца всех женщин, от девчонок до старух. Кому-то он несет игры в снежки и катание на санях, кому-то – скорую свадьбу, кому-то – отбеливание нового льна. Но в этом году все было иначе. Деревья еще стояли в пестрой листве, а трава оставалась совсем зеленой, вводя в обман надеждой, будто зима вовсе не собирается приходить. Но не первый день в воздухе ощущался холодок, и Эльга с тревогой посматривала на небо. Так хотелось верить, что в этом году владычица зимы явится в земной мир попозже! Но вслед за девочками в избу вошла Ута, и на лице ее была печаль, будто она несла дурную весть. Эльга подошла к ней; на рукавах домашней серой свиты сестры, на шерстяном платке, наброшенном на голову, таяли белые крупинки. Превращались в прозрачные капли, похожие на слезы обманутой надежды.
Но вот Совка заплела ей волосы и уложила косы под повой. Эльга надела белую сряду, и руки у нее дрожали. Потом набросила шерстяное покрывало, тоже белое, и вышла наружу. Мостки, в разных направлениях пересекавшие Свенельдов двор, подмерзшая земля, желто-серые соломенные крыши – все было усеяно белым пухом Марениных лебедей. Не выходя из-под навеса у двери, Эльга смотрела, как он полнит воздух, скапливается в следах ног и копыт. Она и земля-матушка в один и тот же день оделись в «печаль», и эти белые пушинки ложились на ее сердце тяжким грузом. Окончательно погребали надежду, и так едва дышавшую.
Дева Марена явилась в мир, принесла зиму и завершила пору странствий. Те, кто мог вернуться домой из дальних краев, уже вернулись. Возвратился Хельги и на днях будет приносить на Святой горе жертвы богам в благодарность. И она, Эльга, тоже будет возносить хвалу богам, что вернули ей мужа и брата. Но хвале этой не хватит искренности, ибо к ней не вернулась половина сердца.
«Где он? – мысленно спрашивала она у облаков. – Вам же сверху все видно. Где он сейчас? В Греческом царстве, где не падает снег? В дороге – смотрит на эти белые хлопья с досадой и опасением, боится холодов, что скуют Днепр льдом и вынудят дружину искать пристанище на полпути? Или…»
Задавать вопросы Марене она не решалась даже мысленно. Что, если Мистина уже пришел в объятия той жены, что имеет сотни тысяч мужей и рада каждому… Что, если та уже постелила ему постель из земли и укрыла от снега тяжелым земляным одеялом… И теперь не дотянуться до него, вытяни руки хоть на целое поприще.
Открылась дверь девичьей избы, на двор из-под навеса выскочила Дивуша – пятнадцатилетняя падчерица Уты по первому мужу. С наброшенным на голову платком побежала по мосткам в поварню: надо думать, с распоряжениями от хозяйки. Глядя на нее, Эльга вспомнила, как сама девчонкой так же бегала в материнском сером платке. В последние дни Дивуша ходила с исплаканными глазами, хотя в кровном родстве с Эльгой и Утой не состояла и обычай ее не обязывал сокрушаться по их погибшему брату. Может, именно потому, что в родстве с Эймундом Дивуша не была, она теперь и жалеет о нем не слабее кровной родни… Девка ведь уже совсем невеста, а Эймунд такой красивый парень… был. Мысль эта пришла к Эльге легко, но оставила тяжкий след. Ее сердце готово было лопнуть под напором того же рода горя, что терзало бедную Дивушу. Благо вам, боги, что пока не отняли хотя бы надежду!
За воротами послышался стук копыт, Свенельдовы отроки кинулись отворять. Сигге, десятский, устремился к избе старого воеводы, мимоходом поклонившись Эльге. Она кивнула, но ничего не спросила, хотя сердце вновь дрогнуло от надежды на добрые вести.
И тут же упало. В ворота въехал княжий десятский Хрольв – хорошо ей знакомый человек, что уже пять лет каждый день ел за столом, который она накрывала. И появление его означало, что на Свенельдов двор явился Ингвар.
Не дожидаясь, пока Хрольв ее заметит под навесом, Эльга ушла обратно в избу. Села и стала ждать. Очень скоро Свенельдов отрок пришел за княгиней. Звали только ее, а не Уту, стало быть, никаких вестей о войске не было по-прежнему.
Ингвар приехал именно к Эльге – обсудить предстоящие жертвоприношения. После первого снега их полагалось назначить незамедлительно. Для жертвы богам в княжеских табунах вырастили вороного жеребца, а Волосова черного бычка выкормили у Дорогожи. Какой скот из княжеских стад следует забить перед зимой, Эльга определила еще раньше, до возвращения мужа, и теперь оставалось лишь распорядиться. Все нужное для заготовки мяса она приготовила еще летом и теперь с легкой досадой думала об этом – но кто же мог подумать, что этим она снимает заботы с плеч новой князевой жены? И беспокоилась, хорошо ли та справится. Речь ведь о прокорме дружины, а махнуть рукой на то, сыты или голодны останутся Бранец, Кетиль, Асбьерн и прочие, Эльга не могла. Слишком привыкла она считать их своей семьей. И если Гуннар Пузо тайком являлся к ней посоветоваться, Эльга, досадуя на себя, не могла его не принять.
Теперь она с невозмутимым видом сидела в Свенельдовой гриднице, сложив на коленях руки, украшенные новыми обручьями и перстнями из греческой добычи брата. Ингвар посматривал на них с явной досадой: он сам ничего не поднес княгине после возвращения, а дары Огняны-Марии она отвергла. Эти украшения снова напоминали ему о том, о чем он хотел забыть: что брату жены, которого он и раньше терпеть не мог, боги послали этим летом куда больше удачи. Эльге же пришлось для этой встречи запереть на замок свое сердце, как ларец, где под крышкой пылают угли.
