Перроны, где курил Ерофеев, отличались друг от друга лишь названиями да высотой вокзалов. На маленьких станциях вокзалы были одноэтажные, а в райцентре или областном городе вокзал мог быть двух-, а то даже и трехэтажным. Но складские и служебные помещения везде были одинаковыми.
Наконец по громкой связи объявили: «Следующая станция город N». Ерофеев вскочил, вскинул на ходу сумку и, не застегнувшись, рванулся к выходу. Неужели он вот-вот увидит маму?!
– Куда спешишь-то? Встречает кто? Ишь ты как раскраснелся! – добродушно заметил старик, об чей мешок Ерофеев споткнулся и едва не упал.
– Простите? – Ерофеев сделал каменное лицо.
– Красный весь, говорю. Запарился. Куртку-то застегни, а то на улице холодно, простынешь, – пояснил старик, по-прежнему добродушно, но уже без энтузиазма.
Ерофеев кивнул и вышел. Автобус, еще автобус. И вот забор. За забором дом. В доме мама.
Ерофеев уверенно протопал мимо будки охранника с надписью «Предъявляйте пропуск в развернутом виде».
– Люсь, а это кто? – спросил охранник, глядя ему вслед, у женщины, спешившей ему навстречу с полным ведром воды и шваброй наперевес. От воды шел пар, видимо, она была теплой. Ерофеев внезапно ощутил, что жутко замерз.
– Откуда я знаю? – сказала женщина равнодушно. – Истопник, наверное, новый. Вроде наняли вчера кого-то вместо Валерки.
На первом этаже палат не было, только кухня и врачебные кабинеты. Из кухни вкусно пахло теплыми булочками. Он поднялся на второй этаж. В нос так и шибануло хлоркой с аммиаком. Над пустым сестринским постом кнопками был приколот список пациентов с номерами палат. «Ерофеева Н., палата 34». Это оказалось в дальнем конце коридора.
Войдя в тридцать четвертую палату, Ерофеев поразился чистоте воздуха. Ни мочи, ни хлорки – все запахи остались за дверью. Окно было приоткрыто, и за ним по-прежнему царила зима. А у мамы в палате пахло летом. Зеленью, травой, разогретыми солнцем листьями.
Толстая неопрятная медсестра в застиранном халате меняла в капельнице раствор. По трубке текло что-то зеленоватое, опалесцирующее. Медсестра наклонилась, проверяя, не выскочил ли катетер. Зад ее полностью загородил постель.
Подождать, пока выйдет? Но Ерофеев уже столько ждал! Он решительно сделал шаг вперед.
Сперва он ничего не увидел. Только лицо, точнее, только глаза. Огромные серые глаза, которые, завидев его, сразу ожили и засветились. Глаза радовались и смеялись, они как бы говорили с ним на знакомом, но давно позабытом языке. Глазные яблоки двигались быстро-быстро. Вверх-вниз, вправо-влево. Глаза как бы ощупывали Ерофеева, жадно впитывая в себя его облик. Само же лицо оставалось поначалу неподвижным, как маска.
– Что это? На кого вы смотрите, Нина? – встревожилась медсестра.
Мать, с трудом разлепив спекшиеся губы с немедленно выступившими от движений каплями крови, прошелестела чуть слышно:
– Санюшка мой пришел! Совсем взрослый стал! А на отца как похож!
– Вы бредите, Нина! Откуда бы здесь… – Медсестра обернулась и замолчала.
– Мама! – Ерофеев рванулся ее обнять, но с воплем отшатнулся. – Ироды! Зачем вы ее туда засунули?! Это что, лечение такое, что ли?
На кровати лежало дерево. Самое настоящее дерево. С ветками и зеленой кроной. В одной из веток продолблено было аккуратное отверстие, вглубь которого уходила трубка от капельницы. Ножной конец кровати был опущен в кадку с водой, где с трудом помещались многочисленные узловатые корни. Мамино лицо выглядывало из дупла. Глаза больше не улыбались, смотрели встревоженно.
– Санюшка! Вот же я не хотела, чтоб тебя пускали. Сильно испугался?
– Нет, я… Мам, что они с тобой сделали? Зачем они тебя так?
– Что ты? Какие еще они? Это всё я, я сама.
– Как сама? О чем ты говоришь, мама? Как можно такое сделать с собой? Зачем?!
– Саня, Санюшка, успокойся. Мне трудно говорить, да я всего и сама не знаю. Вот доктор придет и все тебе объяснит. А пока ты сядь. Вот здесь, на кровать. Чтоб я тебя видела.
Ерофеев послушно опустился на край кровати, чувствуя себя полным идиотом. Он уже понял, что никто его мать никуда не запихивал. Невозможно так запихнуть, чтобы ветки с листьями росли прямо от лба, а мелкие чешуйки коры так равномерно и плотно покрыли шею. Следовало признать очевидное – его мать превращалась в дерево. Процесс этот начался давно, зашел достаточно далеко и явно сделался необратимым.
Ерофеев неожиданно вспомнил, что когда-то, в детстве, видел на маминых руках и ногах кусочки коры. Точнее, на запястьях и на лодыжках, откуда они распространялись одновременно и вниз и вверх. Встречались также отдельные, спорадические участки на теле, иногда в самых неожиданных местах. Мама сама тогда отчасти деревенела. Забрасывала домашние дела, переставала вставать с постели.
Маленький Ерофеев терпел поначалу, потом принимался ее тормошить: «Мам, вставай, да вставай же, мама!» Мать дергалась, вздрагивала и наконец отходила. Вставала с трудом, медленно разминая затекшие конечности, потихоньку начинала двигаться, и кусочки коры с легким стуком сыпались с нее на пол.
– Вот, – заговорила, помолчав, мама. – Свиделись. Теперь я хоть уйду, наконец, спокойно. С чистой совестью, с легкой душой. Ты вырос таким, как я и хотела.
– Откуда ты знаешь? – Ерофеев понемногу привыкал к ее облику. К тому же голос почти не изменился, разве что стал слабее. Именно таким голосом она разговаривала с ним во сне. – Мы ж с тобой еще и двух слов сказать не успели.
– Чувствую. – Мама улыбнулась, отчего на губах опять выступили капли крови. – Нашел меня, приехал. Самостоятельный человек. Сын.
– Мама, я… Я думал, окончу школу, заберу тебя, будем жить вместе. Я ради этого терпел все. – Он почувствовал, что вот-вот заплачет. – Что ж теперь… для чего теперь…
– Теперь ты будешь жить дальше, – прошелестело с кровати. – Пойми, ничего не изменилось. Мы увиделись, поняли, что по-прежнему друг у друга есть.
– Но как же есть? Ведь ты же… ведь тебя же больше не будет.
– Ты, значит, так ничего и не понял? Глупый! Наоборот, теперь я буду жить долго-долго.
Она замолчала. Ерофеев немного подождал и встревожился. Он посмотрел и увидел, что рта у нее больше нет – подбородок и рот покрывали свежие глянцевые чешуйки коры. От лица остались только глаза и ноздри. Глаза были прикрыты веками. Мама спала.
– А я и не знал, что у Нины такой взрослый сын! – весело пророкотал над ухом жизнерадостный баритон. Ерофеев поднял голову и увидел человека в джинсах, ковбойке и небрежно наброшенном на плечи халате. – Думал, вы еще в школе.
– А я там и был, – признался с каким-то мстительным удовольствием Ерофеев.
– Вот как? – Казалось, доктор не особенно удивлен. – Пойдемте, нам с вами надо поговорить. Вас ведь Сашей зовут, верно? Не бойтесь, она теперь не скоро проснется. Если вообще. Собственно, ей ведь больше незачем просыпаться. Вы своим появлением ускорили, так сказать,
