на них, время от времени выталкивая языком скапливающуюся во рту кровь. Солдаты опутали трон, словно пленного, веревками, уцепились за них, поднатужились. Трон наклонился и со страшным грохотом опрокинулся на настил. По кедровой доске пробежала длинная трещина.
– Тащите его вниз, – скомандовал командир манипулы. Аннон улыбнулся. Они начали грабить, даже не успев расправиться с горожанами. Командир манипулы заметил его улыбку. Подошел ближе, остановился, широко и уверенно расставив ноги. Он видел обычного солдата, скрючившегося от боли, зажимавшего окровавленными руками рассеченный живот, не давая вывалиться внутренностям. Иегудей несколько секунд смотрел на раненого, затем вытащил из ножен меч и со словами: «Славь милосердие Царя Иегудейского и Га-Шема, воин» ударил Аннона в сердце. Тот захрипел, вытянулся, задышал часто и мелко. Агония. Вытерев клинок о кожаные латы умирающего, иегудей вложил меч в ножны и пошел к дверям притвора, покрикивая на красных от натуги воинов, несущих перевернутый трон. Вместе с раскаленной занозой, засевшей в сердце Аннона, пришло успокоение. Его город пал, так и не поклонившись Дэфетовскому страшному Богу. Богу, ненавидящему Веру. Богу, ненавидящему людей. Богу, приказывающему своим детям убивать иноверцев. Богу ужаса и зла. Га-Шему. Боль мгновенно сожгла его тело. И Аннон понял, что доживает последние секунды в этом мире, в этом времени, на этой земле. И он увидел Ангела. И улыбнулся. И умер.
Дэефет стоял над распростертым телом. Вкруг убитого собрались солдаты и левиты. По правую руку от Царя Иегудейского застыли Авесса и Исав.
– Это Аннон, – прошептал царедворец. – Мой господин, это тот, кого ты ищешь.
– Кто это сделал? – Ответом ему было молчание, исполненное ужаса. – Найдите того, кто это сделал, и убейте, – приказал негромко Дэефет и тотчас услышал дробный топот сандалий за спиной. На несколько секунд в притворе повисла напряженная пауза. – Почему он в латах простого воина? – спросил вдруг Царь Иегудейский и оглянулся. – Как Избранные проникли в город? Отвечайте! В ярости Дэефет был страшен.
– Они заметили человека, пробиравшегося под покровом темноты в горы, мой господин, – угодливо сообщил кто-то. – Сперва решили, что один из твоих воинов решил разведать подступы к Раббату. Избранные пошли за ним. Он поднялся в горы, туда, где начинается акведук, и вместе с весенней водой спустился в Раббат. Твои Избранные, мой господин, поступили так же.
– Пустоголовые, – рявкнул Дэефет. – Верно говорят: если Господь хочет наказать человека, то лишает его разума! – Он обернулся. В глазах его горел страшный огонь. – Авесса! Передай Иоаву, чтобы убил всех!
– Всех, мой господин… Кого? – дрогнувшим голосом переспросил Авесса.
– Всех! Всех горожан, до единого! Всех!!! А потом мы пройдем через все царство Аммонитянское и уничтожим все колено Лотово. До последнего человека! Никто не должен остаться в живых! Вы поняли меня?
– Да, мой господин, – склонил голову Авесса.
– Ступай.
– Мой господин, Царь! – прозвучало от двери. Дэефет обернулся. На пороге притвора стоял письмоносец. Его латы были покрыты пылью. На усталом лице сияла улыбка.
– Мой господин. Я спешил к тебе с доброй вестью!
– Говори!
– У тебя родился сын! Мгновение Дэефет молчал, а затем улыбнулся.
– Ты был прав, пророк, – прошептал Царь Иегудейский. – Я жив, Раббат пал. Гилгул умер не на Святой земле, но это можно исправить. Мы уничтожим весь род аммонитянский и с ним прямого потомка Гончего. И, как ты и говорил, у меня родился сын. – Он подумал секунду и закончил: – Я назову его Иедидиа Соломон! Слышите? – Он обернулся к подданным, и те послушно склонили головы. – Его будут звать Соломон, и это имя останется в веках!»
«И собрал Дэефет весь народ, и пошел к Раббату, и воевал против нее, и взял ее. И взял Дэефет венец царя их с головы его… и возложил его Дэефет на свою голову, и добычи из города вынес очень много. А народ, бывший в нем, он вывел, и положил их под пилы, под железные молотилки, под железные топоры, и бросил их в обжигательные печи. Так он поступил со всеми городами Аммонитскими»‹$FБиблия. 2-я книга Царств. Глава 12. Стихи 30-31.›.
Саша проснулся от того, что кто-то тронул его за плечо. Он едва смог раскрыть заплывшие глаза и сморщился от тупой ноющей боли в сломанной переносице.
– Эк тебя, браток, – покачал головой стоящий рядом дворник. – Менты, да?
– Мент, – ответил Саша, с трудом шевеля распухшими, как вареники, губами. – Один.
– Волчина, – то ли констатировал, то ли спросил дворник.
– Да, – согласился Саша.
– Ну что, – деловито оглянулся дворник, оправляя сине-оранжевую тужурку. – Скинемся, что ли? Я сбегаю. Саша порылся в кармане, вытащил на ощупь пару бумажек, не глядя протянул дворнику и снова закрыл глаза и откинул голову на спинку скамейки. Так было легче. Меньше чувствовалась боль. Странно, но сон не поверг его в ужас. Смерть Аннона Саша воспринял спокойно, едва ли не равнодушно. Как, собственно, и сам Аннон. Впрочем, это было очередное проявление шизофрении. Стоит ли беспокоиться по поводу бреда? Дворник вернулся быстро. Наверное, он был чемпионом мира по бегу среди муниципальных работников. Из кармана у него торчали горлышки двух бутылок «Московской», по семьсот пятьдесят каждая. В широкой лапище он держал пару пластиковых стаканчиков и банку маринованных огурцов.
– Во, – довольно сообщил дворник, – еще и на закуску хватило. Интеллигентно пить будем… – Он побулькал над Сашиным стаканом, налив почти до краев, сказал жалостливо: – Держи, браток, поправься. Этот не в счет. Давай. Пока Саша, давясь, пил водку, он ловко вскрыл банку с огурцами и услужливо поднес собутыльнику под самый сломанный нос.
– Закуси, браток. Водка «пошла» на удивление легко и ладно, словно Саша практиковался в этом деле по три раза на дню. От непомерной дозы перехватило дыхание, но поморщиться не получилось. Лицо было огромным и мягким, словно подушка, и сминаться не желало. Задохнувшись, Саша схватил пупырчатый маринованный огурчик, затолкал его между варениками губ и захрустел, постанывая от боли. Огурец оказался теплым. В общем, «пошел» он куда хуже водки. Дворник ласково вытащил из кармана пачку «Астры», протянул:
– Закуривай, браток. Водка и сигарета – первое дело. Меня, знаешь, сколько раз били? – Он махнул рукой, и Саша понял, что дворника били часто, долго и со вкусом. – А домой пришел, выпил, покурил, и все как рукой сняло. Саша закурил, закашлялся. Серебряный ватный туман приятно шибанул в голову. Боль огрызнулась последний раз и отступила. Мир покачнулся, но подобрел. Не так уж, как выяснилось, все плохо. Помимо злого Кости жил в нем еще этот вот дворник. Добряк и умница. Значит, не потерян мир. Его еще можно спасти.
– Ну что? – Дворник подсел на интеллигентной дистанции, поставил на лавочку стаканы, разлил по половинке. – Давай по первой? Они выпили «по первой», закусили огурцами, перекурили. На пустой желудок Сашу здорово зацепило. Он масляно посмотрел на дворника сквозь заплывшие веки, спросил:
– У тебя нож есть? Тот озадаченно сдвинул кепку на лоб, почесал в затылке, поинтересовался:
– Зачем?
– Да, понимаешь… Саша принялся сбивчиво рассказывать свою историю, время от времени прерываемую восхищенным: «Во, гады», «Давай по…» и «Ты закуривай, закуривай». К концу истории Саша уже чувствовал себя слегка одеревеневшим. Собственно, успели они выпить полторы бутылки, что для него превышало все мыслимые дозы, но… черт возьми, не считая странной гудящей немоты в теле, чувствовал он себя гораздо лучше. Дворник же и вовсе выглядел почти трезвым. Обдумав рассказ собутыльника, он тряхнул массивной головой и сказал:
– Да. За такое в порядочном обществе, конечно, бьют по морде. Но нож… Это ты зря. Сядешь, кому легче-то станет? Ангел-то твой небось не сядет.
