Последняя фраза окончательно загнала меня в тупик. Я воззрилась на Герцога, ожидая дальнейших объяснений.
– Предлагаю вам взглянуть на случившееся с другой галереи. Вообразите, если бы Шальмо произнес свою тираду не на фернском, а на родном вамейнском. Каково бы вам было?
Я послушно представила себе такой разговор и ответила:
– Вероятно, ничего особенного я бы не почувствовала. Я бы, конечно, решила, что он чем-то раздражен и насмешничает надо мной, но меня бы это почти не тронуло.
– Именно. Громовые раскаты над крышей бессловесны и невнятны человеческому уху – не таят ли они в себе угрозу бури?
– Разумеется, да.
– Но вам не приходит в голову оскорбляться, заслышав гром, не так ли?
– Нет. Гром же обращается не ко мне лично, а Шальмо… Ну и потом – я все-таки в своем уме… Простите за резкость, Герцог.
– Не стоит извинений. Шальмо, предположим, тоже обращался не совсем к вам. Получается, что, обидевшись на Шальмо, вы были, как сами изволили выразиться, не в своем уме?
Услышь я эдакое от кого-нибудь еще – вспылила бы. Но уже вплыла в предложенный поток и, кажется, впереди замаячили берега понимания. Помедлив, я ответила:
– В некотором роде так. А к кому же еще он обращался, если не ко мне? И да – мне приходилось замечать, что гнев сужает мой мир до размеров амбразуры, в которую видно только моего обидчика, и я могу только целиться по нему, не размышляя… Словно теряю рассудок.
– Замечательная наблюдательность, меда Ирма. Теперь посмотрите пристально. Лишь хрупкий налет знания фернского – о, не вспыхивайте так, Ирма, ваше умение изъясняться и писать стихи не имеет в данном случае никакого значения – отравил чистые воды вашего сознания. Потому что вы якобы поняли, что и кому сказал Шальмо. На самом же деле своего ума у вас в тот момент не было нисколько. Потому что иначе вы бы отнеслись к тому, что наговорил вам наш общий друг, как к грому за окнами. То, что заставило вас гневаться и позднее проливать слезы, – не от вашего ума.
– А от чьего же, в таком случае?
– Назовем его «умом взаймы». То, что вам одолжили ваши родители, кузины, тетки и гувернантки. То, что не пришло в мир вместе с вами. То, что вы старательно и столь успешно освоили за ваши краткие годы земной жизни, и как раз то, что заставляет вас снова и снова страдать от смущения, вспыльчивости, робости и всех остальных «творений» вашего заимствованного ума, когда уж и говорить-то не о чем – утекла вода. – Герцог помолчал, словно разглядывая мое лицо, а затем продолжил: – Все это применимо и к тому, что и как вы успели подумать, пока подглядывали за невинными утренними забавами на воде… Тут же, вмиг, Ирма, ловите скорее за хвост шалую эту мысль, что выпорхнула из-за слова «подглядывали». Тень ее крыльев – пятна у вас на щеках, ее клюв целит вам в живот. Чувствуете, как он вдруг напрягся? Эта птица – лазутчик ума взаймы. Вас уже учили в детстве, что подсматривать нехорошо. Тем более – за голыми купальщиками. Кто кем крутит? Хвост собакой или собака – хвостом?
Я вдруг услышала отцовский голос: отчитывая меня, граф Трор говорил вдвое тише обычного, и от этого делалось только хуже. Я давилась отравой стыда: меня однажды выпороли за подглядывание!
– Вот-вот. У вас, я вижу, получается. А теперь послушайте, меда Ирма. У вас есть глаза – это означает, что вы имеете полное право видеть. Это так просто. И второе. Рид пришел нагим. Впрочем, как и все мы, включая вас, кстати. А теперь отправляйтесь на башню над залой. Присоединитесь к нам, когда удостоверитесь, что ваши глаза вам не лгут, а созерцание наготы не вредит вашему юному здоровью. Воздаяния не последует – по крайней мере, ни от кого из здешних, могу пообещать письменно.
Герцог дал мне знак, что аудиенция окончена, и отвернулся к камину, а я отправилась исполнять, что велено.
Глава 17
Проведя на башне весь день, я бесшумно вернулась к себе, когда стемнело. Повертела в руках «Житие», и мне показалось, что, открой я его сей миг, слова стекут на пол чернильным дождем и книга останется пустой и чистой. Я взялась за дневник, записала, как смогла, сегодняшнее. Волшбой письма не дуло давно, однако я, в общем, смирилась с тем, что нельзя требовать от жизни, чтоб наливала в чашку «с горкой». Все равно прольется за край.
Ничто привычное не осталось на своем месте, и самый главный текст моей жизни, написанный на родном фернском, неумолимо обращался в россыпь чужих непонятных звуков. Мои «вижу» и «чувствую» противостояли моим «знаю» и «помню». Я попыталась обратиться к Риду, но мне было нечего добавить. Мы всё сказали друг другу там, на башне… Друг другу! Вот те на: за одно это меня впереди ждет пара бесконечностей в рабстве в алмазных копях Всемогущего, если верить брату Алфину. Я вообразила его рыхловатое лицо: редкие бровки негодующе сведены, глухой суровый голос клянется, что все будет доложено отцу и не избежать мне розог, а он, Алфин, не станет заступаться за меня перед Ридом, когда придет мое время. «Рабство Тикка – навеки, фиона! Навеки!» Но куда-то делся весь трепет – а ведь сколько раз в детстве тонула я в ледяном ужасе при одном упоминании о возмездии Всемогущего. Теперь же я вполне могла бы даже надерзить Святому Брату. Нестерпимо хотелось поговорить с кем-нибудь. И этот «кто-то» не заставил себя долго ждать: вскоре ко мне в дверь негромко постучали, и, заранее улыбаясь, я поспешила открыть. Ко мне, оказалось, пожаловал Анбе.
– Добрый вечер, медар! Чем могу?…
– И вам, драгоценная меда, – хотя вернее было бы сказать «доброй ночи»! Вы столь громко желали компании, что я решил ее вам составить. Не желаете ли побыть недолго на воздухе?
Я не стала говорить ему, что и без того провела весь день «на воздухе». Точнее, на пронизывающем ветру, на башне. Но его визит доставил мне столько радости и был так желанен, что я совершенно не против была снова вдыхать зимнюю стынь.
Мы вышли на галерею – нырнули в чернильницу ночи. Шелестел дождь. Воздух, густой, как похлебка, мигом пропитал одежду. Слабые блики от огней со двора слизнули с лица Анбе разом все узнаваемое, лишили привычных черт. Передо мной предстал совершенный незнакомец.
– Вы скучаете по дому, меда Ирма?
– Да, медар, – через силу произнесла я. – Когда начинает казаться: вот, я вроде бы знала все, а теперь – будто
