Барон призадумался. Знахарь! Мужеска пола, ясное дело! Да как же я его в башню к драгоценной моей допущу? Уж несколько лет ни одна мужская нога, кроме моей собственной, не ступала даже на двор у ее стен!
Время шло мимо всех – а мимо баронессы оно летело. И вот уж седая старая бабка, что варила для жены «бодрящий чай», сказала барону – встав поодаль, чтоб, неровен аэна, не прибил, – что баронессе жить осталось, по всему видать, считанные деньки. И барон решился.
Как двое суток тенью метался по лесам, не помнил. Не забыл только, что в одной охотничьей сторожке сказали ему обождать, и послали за кем-то. А через пару аэна на пороге возник человек в темно-синем плаще с глухим капюшоном и бросил сухо: «Поехали». И сразу в седло. Барон схватил его за стремя: «Кто ты? Как звать тебя?» – «Поговорим, когда баронессу вернем. Да и тебя тоже». И синий плащ плеснул на ветру да утек за деревья.
Не было у барона времени на церемонии и чинные беседы. Он ринулся вослед странному лекарю. По дороге тот допрашивал: «Выкладывай все. Всю вашу жизнь».
И барон все поведал – и глаза его стыли от встречного ветра.
Или то слезы были?
Вихрем примчались они в имение. Лекарь, не медля ни мига, не дожидаясь провожатых, двинулся на женскую половину. Барон едва поспевал за ним – и содрогался при мысли о том, что сей миг этот человек и его жена друг на дружку глянут. Рид Всесильный, как же это! У самых дверей человек в плаще замер и обернулся к барону:
– Королеву твою могут скоро увидеть очи смерти. Мои – не страшнее. Смерть ослеплять буду. Не смей входить. Войдешь – не будет жены тебе. Да и на твою жизнь я ни гроша не поставлю, – сказал знахарь, зашел в спальню и захлопнул дверь.
Барон скулил побитой собакой и корчился под дверью всю ночь. Каленым железом выжигало его всего, липким потом умывало. Что он там делает с нею? Смотрит на нее?
Трогает? Руки ее голые берет в свои, на грудь травы кладет? Рид Милосердный, а вдруг!.. Пощады, пощады! Голова горела, хиною время травило, волоклось глиною. Мужчина! Рядом с ней! Барон, затаив дыхание, слушал и слушал, что же творится там, в святая святых, в его храме. В аду его.
Столько раз порывался открыть дверь да глянуть, что же там деется, но так и остался на коленях, вцепившись в кованое кольцо. Ревность-то – Тикк и есть, сам. Когда ничего своего совсем, а всё – жалко, что умри, земля, а мне отдай. «Кто этот человек?! Откуда он? Что он задумал? – визжала-надрывалась злобная тварь в бароне, в самом его нутре. – Надули тебя, дурак! Владеет тот знахарь женой твоей, в шаге одном владеет, твое забирает, а ты сиди себе, рога полируй, слюни пускай!»
Впилась эта бестия барону ржавыми зубами в грудь, и взвыл барон в голос. А Тикк-то прямо лицом его в дверь тычет да пихает – открой дверь, убей колдуна, и падаль эту, королевишну, прокляни за все муки свои, пусть сдохнет скорее…
И вот тут-то барон и притих: последние слова вслух выкрикнул – и полумертвый сделался от того, что сам же и сказал. Шатаясь, поднялся на ноги, сделал несколько шагов прочь от проклятой двери, упал и заплакал. Страшно, горько, дико. А потом слезы прошли, и барон забылся.
Очнулся, когда утро уже холмы облизало. Барон сел, потом встал, собрал прошлую ночь из обломков, ад все пальцы до крови исколол. Дверь в спальню жены его нараспашку, тишина такая, что и в снегу с головой не услышишь. Барон вошел в комнату, и так ему легко сделалось, что испугался он. Пустая спальня-то.
Мы подошли к мастерской. Я никогда не нашла бы дорогу назад: Сугэн заговорил меня, еле выплыла из его сказа.
– Медар Сугэн, пожалуйста, расскажите же, куда подевалась баронесса? И что стало с бароном?
Мой вопрос словно вернул Сугэна из далекого далека.
– Барон нашел на подушке письмо. Строчка-другая-третья, баронессою писано, что дескать, волею Рида и с помощью «сущности света, неописуемой, сияющей» она смогла не только встать на ноги и одеться, но и получила от сущности сей наставления, что делать далее. Баронесса отправляется, как велено ей, в уединенный замок где-то в Западной Доле, совсем рядом с морем, где примут ее в гостях у некой герцогини. Имен баронесса не поминала. Быть может, боясь погони, а может, сама и не знала просто. В конце записки коротко: «Прощать не за что, люблю» – и инициалы.
Тикк с ними, с днями да неделями, какие барон провел один на всем белом свете. Скажу только, что прошло сколько-то, и поместье он продал, людей своих распустил. А сам отправился на поиски «сущности света, неописуемой, сияющей».
Много стылых бестелесных месяцев искал барон лекаря в синем, ни имени его не знал, ни званья, а дорогу к той сторожке позабыл тогда же, ночью. И вот, оборванный да хворый, ум весь рассеяв по худым карманам, забрел в одну таверну на перекрестке старых деррийских дорог, «Нищий и еретик». Нехорошее место, не благословенное – так говорили о нем Святые Братья, и местные богобоязненные обходили его стороной. А кабак-то древний, теперь мало таких сыщешь, и мало где играют такую музыку, как здесь, чтоб плясали даже ветхие старики, которые и эль-то свой без чужой помощи допить не могут. Почти засыпая над кружкой темного, филином полуночным скользя над обрывами пьяного сна, барон увидел, как из дальнего угла поднялся и направился к выходу человек в темно-синем плаще.
«А ну стой! – крикнул барон, сорвался с места, полетел через два стула кувырком по полу прямо к ногам знакомого незнакомца. – Ты лекарь будешь? Тот самый? Я тебя везде ищу. – И вдруг странные чужие слова сорвались еле слышно с его губ: – Позови меня к себе. Я пустой теперь». – И голову в опилки уронил и стал ждать, что ему скажут, но уже решил сам, что не отвяжется ни за что. Пусть убьет его, раз так. Или пусть сделает, чтоб барон забыл себя совсем. Но человек присел рядом на корточки и всего пару слов и молвил – тихо, на непонятном барону языке: «Сулаэ фаэтар». И барон тот голос признал сразу.
Я, затаив дыхание, ловила последние крохи преломленного со мной быль-хлеба. Но слепой сказитель молчал. И пока он молчал, я вспоминала, что это значит – «сулаэ
