Глава 19
– Вот мы и дошли, красавица, – улыбнулся Сугэн, и тишина между нами развеялась, как неясный дневной сон. Он пропустил меня внутрь и, не сказав ни слова, прикрыл за мной дверь.
Райва уже плыла мне навстречу из глубины мастерской, заставленной подрамниками, тянула ко мне ладони. Взяла за пальцы.
– Добро пожаловать, меда Ирма. Было отчаялась увидеть вас – старик Сугэн наверняка заговорил вас до смерти. – Я слушала Райву, и меня вдруг озарило: голос каждого человека в замке был словно отдельным существом, так много в них было живого и плотного. Их бы слушать и слушать – про что угодно. Никогда прежде людские голоса не казались мне отдельной музыкой. Так, передай масло, запряги лошадь, поцелуй папу. Болтовня. Ну стихи еще. А тут…
– Нет, напротив – я благодарна медару за опеку. И за его рассказ тоже. – Я все никак не могла выбраться из наваждения.
– Вот и чудно. Проходите, осматривайтесь, а я, если позволите, пока продолжу.
Я с удовольствием сделала, как прошено. Под мастерскую отвели довольно просторную залу, неяркий свет пасмурного дня серебрил холсты во множестве – неразборчивые наброски и готовые картины, – аккуратные стопки нарезанной крупными кусками бумаги, горки линялой ветоши, литые толстые стаканы из разноцветного стекла, а в них кисти всех видов и размеров. На старинной дубовой стойке, заляпанной суриком, высились сложенные одна поверх другой деревянные коробки с пигментами, а рядом – два раскупоренных флакона: с ядовито-зеленой и огненно-оранжевой краской. Пахло клеем и сырой известкой. Здесь, похоже, дневали и ночевали, воздух рябил жизнью и скипидаром.
Присев над кипой бумажных клочков, на которых кто-то смешивал краски, я разглядела в разноцветных пятнах, нанесенных будто без всякого умысла, птиц, рыб, цветы, штандарты и шутовские колпаки. Мутное солнце успело слегка повернуть голову, пока я упивалась игрой цвета, крутила так и эдак подмалевки – и вдруг наткнулась на чýдную картинку, испещренную крошечными бабочками всевозможных оттенков. Они сновали по листу меж бесформенных клякс, то спасаясь от потеков, то ныряя в разливы краски. Сама не знаю, почему, я сложила листок втрое и спрятала в рукав: позже спрошу у Райвы, кто тут такой страстный любитель этих оживших бликов.
Райва меж тем увлеченно возилась у дальней стены. Я приблизилась. Фея цветов, не оборачиваясь, проговорила:
– Хотите поглядеть?
Она отступила на шаг, и моим глазам открылся водяной каскад. Он словно бил прямо из стены. Над бурным потоком роились брызги, и лазоревая птичка висела в нескольких пальцах над безмолвно кипящей водой. Как птица Анбе! Неожиданная, будто бы случайная связь между истекшей ночью и живым днем обрадовала меня – чудо простого совпадения. Нарисованная вода рвалась из плоскости в пространство, и мне захотелось смочить руки в этой недвижной струе.
– О-о, пока не трогайте – она еще не подсохла, эта вода, – смеясь, предостерегла меня Райва.
– Чудесно, меда Райва! – завороженно прошептала я. – Я так не умею…
– Да вы и не пробовали даже!
С этими словами она выдернула откуда-то чистый лист толстой желтоватой бумаги и протянула мне. Я тут же получила ответ на свой немой вопрос:
– Рисуйте все, что придет в голову. Не заботьтесь о предмете, не думайте о том, получится или нет. Потому что не получиться не может. Просто берите краски, кисти, устраивайтесь поудобнее и – постарайтесь заснуть.
– Как это – заснуть?
Еще одна шарада. Но Райва снизошла до объяснений:
– Обыкновенно. Позвольте себе соскользнуть в дрему, дайте предметам вокруг жить своей жизнью, словно вас нет рядом. Во сне же нет ничего постоянного, верно? Все течет, все льется из одного в другое, и у табурета отрастут крылья, а мольберт отпустит шевелюру, как у Анбе… А из стены, быть может, побежит ручей.
Моя наставница определила мне уютный светлый угол, я пристроила лист на колченогом складном столике и принялась откупоривать краски.
Я восторженно вздыхала над каждым цветом, высвобожденным из заточения. Никогда прежде не доводилось мне рисовать – девушкам полагались музыка и верховая езда. Живопись отец почему-то считал сумерками рассудка. И поэтому вспыхивавшие в моих руках один за другим аквамарин, охра, пурпур пьянили и чаровали – и да, погружали в радужную полудрему.
Повинуясь набиравшему силу наваждению, я взялась за кисть. Райва не мешала и не помогала мне. Казалось, она полностью растворилась в своей работе, а я и рада была: любой присмотр связал бы мне руки. Я не понимала, что же мне нарисовать. Дерево за окном? Стул напротив? Райву со спины? Склянку с краской?
Я занесла руку с кистью, обмакнутой в изумрудно-зеленый, и теперь парила над сияющей белизной и слушала, как сердце отстукивает удар за ударом. Свобода и безмолвие чистого листа заклинали меня от первого мазка. «Сей миг на нем ничего нет, и кто-то мог бы изобразить что-нибудь по-настоящему красивое. Я же просто его испорчу», – скрипело у меня в голове.
– Ничего тут не испортишь, – раздался голос Райвы. Я вздрогнула, и с кисти сорвалась тяжелая капля краски.
Я ахнула: на моем замечательно чистом листе расплылась безобразная клякса. Дитя, незримо обитающее во мне, горестно засопело.
– Меда Ирма, смотрите, лошадь!
Я подняла голову. Райва указывала пальцем на мою кляксу. Приблизившись, она почти не глядя, на ощупь, выудила из стакана тонкую длинную кисточку, обмакнула ее в краску и в три молниеносных движения явила мне из бесформенного пятна удлиненную морду лошади с раздутыми ноздрями и лохматой челкой. Из-под челки на меня косил горящий зеленый глаз.
– Видите? Вы все знаете сами – просто не бойтесь пробовать. Где она сей миг, ваша лошадь? Бежит по росе в лесу или бредет по брюхо через ручей? Начните – мазок к мазку, вволю, – и она вам сама подскажет. Главное – не путайте ее своими страхами.
Осторожно, кусая от напряжения губы, я окружила голову лошади цветами и травами – беспрестанно себе напоминая о наказе Райвы не бояться. Как выяснилось, устав от долгой скачки, она пасется в осоке, а вокруг – ни души, только цветы и высоко над затоном – луна. Очень скоро меня даже перестало смущать, что моя лошадка – зеленая. Рисуя цветки ночного табака, я вспоминала, как они выглядели в роще за нашим замком. Обернутые тьмой стволы деревьев получались яростно-резкими, но скоро я поняла, что, вероятно, стоит полная луна, потому тени такие густые. Круп лошади получился толстоват, а ноги – худосочными, но скоро мне стало понятно, что лошадь – полукровка, ей простительны такие пропорции.
Я очнулась, когда Райва потрепала меня по плечу и позвала на обед. Ах как не хотелось уходить: картина осталась незавершенной, не хватало облаков на небе и одинокой выпи в камышах.
– Позже закончите. День долог. У времени есть оно всё. – Райва заправила
