Квентин

Исчезли даже беспокойные птицы, устав кружить над теплой весенней землей. Но был взгляд иной, горний — всепроникающий, не знающий преград, он менял реальность, превращая суетное в вечное. Заострялись углы, сгущались краски, рассыпалось в серый прах случайное и преходящее. Только самое главное, без чего не стоит и не будет стоять этот мир.

Пустая земля, пустое небо. Жизнь и Смерть.

4

Первым, кого увидел Уолтер, выбравшись из кабины грузовика, был сержант Никола Ларуссо, сам себе усатый монумент. Все те же могучие плечи, мощный торс, кустистые брови над темными внимательными глазами. Но это издалека, если близко не подходить и не всматриваться. Сдал монумент, трещинами покрылся, того и гляди рассыплется. Не тот Ларуссо, не тот!

Вместо выглаженной утюгом формы с фуражкой и сверкающей бляхой на поясе — потертое армейское старье, в котором усач поднимался на вершину. Щеки небриты, на левой скуле темное пятно, под ухом тоже пятно, в глазах же такое, что лучше не глядеть. И трубка исчезла, папироса в зубах торчит и та погасшая.

Перри хотел бодро отрапортовать, взглянул и передумал. Подошел ближе, руку протянул:

— Как вы, синьор? Живы?

— Не знаю, — честно ответил сержант. Папиросу выплюнул, ладонь пожал. Посмотрел невесело.

— Что меня защитить пытались, спасибо, синьор Перри. Сразу понял, что честный вы человек, правильный…

Взгляд отвел, дрогнул широкими плечами.

— Все равно — трибунал. И не отплеваться, как ни крути — виноват. Дуче правильно говорит: «Dio e Patria. Ogni altro affetto, ogni altro dovere vien dopo». А я сплоховал.

И что на такое ответить? Уолтер промолчал, сделав вид, что ему стал очень интересен окружающий вид. И вправду, кое-что под горой изменилось. Там, где прежде стояла чудо-машина «Понтиак-кемпер», теперь белели палатки — две поменьше, за ними еще одна, огромная. Рядом два авто, легковое и грузовик, по виду армейский, с зелеными бортами. И людей немало, никак не меньше дюжины. Кто в форме, кто штатский, а кто не пойми в чем.

— А трубка где ваша? — решился, наконец, спросить он.

Ларуссо глубоко вздохнул, провел ручищей по разбитой скуле.

— Глиняная она была, синьор.

На том разговор и кончился.

— Стр-р-ройся! — гаркнул Антонио Строцци.

* * *

Трое — плечом к плечу. Один перед строем. Закатное солнце. Темный гребень горы.

— Проверить вещи!.. Попрыгали… Фляги у всех? Хорошо… Объявляю порядок движения. Я — первый, за мною синьорина Фогель…

Уолтеру подумалось, что это уже не похоже на вольный горный поход. И даже на скалолазание, где дюльферяют и жумарят. Почти как на фронте, разве что оружие не выдали. «Ты попал не на свою войну» — сказала сероглазая девушка Анна. Молодой человек и сам понимал, что нечего ему тут делать — посреди чужой земли и чужой беды. Даже красный огонь в Волчьей Пасти ничуть не манил. Это была не его сказка.

Но здесь Анна. И Ларуссо здесь. Их не бросишь, не повернешь назад.

— Вопросы есть? Вопросов нет. Начинаем движение. Пошли!..

Лямки рюкзака впились в плечи, и Уолтеру вдруг страшно не захотелось никуда идти. Он сцепил зубы, обозвал себя трусом… Не помогло. Но тут вспомнилась песня. Не знойное манящее танго, а та немудреная, что пели славные парни Андреас и Тони. «Среди туманных гор, среди холодных скал, где на вершинах дремлют облака…» И сразу же стало легче. Жизнь — она от перевала к перевалу. Впереди еще один, не первый и не последний. Ничего, пройдем!

    Мы разбивались в дым,     И поднимались вновь,     И каждый верил: так и надо жить!     Ведь первый перевал —     Как первая любовь,     А ей нельзя вовеки изменить. * * *

Тропа стелилась под ноги, гора чудовищной серой тушей закрывала небо, остро пахло сухой травой и пылью.

Мухоловка улыбалась. Она была счастлива тем коротким счастьем, что длится от одного привала до другого. Горы, рюкзак за плечами, упругая земля под подошвами… Можно повернуть годы вспять, представить, что она еще школьница. Выпускной класс, весна, короткий воскресный поход, костер, песни, а впереди — долгая счастливая жизнь.

…И никого не надо убивать. И самой умирать — тоже не надо.

Правда, тогда она бы даже не посмотрела на ушастого парня из Нью-Йорка. Школьнице по душе были мужчины взрослые, солидные, с авторитетом. Дура она, эта школьница!..

Иисус Христос и генерал Джексон!

Но обо всем этом — потом. А пока — горная тропа, скалы, низкие черные деревья с молодой чистой листвой. Темнеющее небо, розовый закат.

Анна Фогель улыбалась.

* * *

— Значит, так он сидел?

Антонио Строцци развернул блокнот, пристроил на колене.

— Так и сидел, — согласился Уолтер. — Но это я увидел, когда мы с ребятами подошли. А чего он до этого делал, не знаю. Мы внутри были, искали сокровища.

«Он» — доктор Отто Ган. Из всего случившегося в их коротком походе бывшего чемпиона интересовало главным образом то, что касалось искателя Грааля. Ради наглядности Уолтер был усажен на камень прямо перед «киноэкраном». Там и скучал, пока Строцци изобретал все новые вопросы.

— А вы, Ларуссо?

— Тут я был, синьор, — прогудело от входа. — Протокол составлял.

Анне вручили фонарик и отпустили гулять по пещере. Вдруг что найдет?

Строцци полистал блокнот, дернул костистыми плечами:

— Ахмед аль-Бируни, яхонт, колонна светящаяся. Чушь какая! Мистер Перри, какое слово вы вспомнить не можете?

— Термолюминесценция.

Выговорил и возгордился. Вспомнил-таки.

— Тер-мо-лю-ми-нес-цен-ци-я, — без всякого выражения повторил Строцци и захлопнул блокнот.

Общались на этот раз на немецком, чтобы обойтись без перевода. Чемпион и его знал, хотя изъяснялся с заметным акцентом.

Уолтер встал. Изображать Отто Гана ему надоело.

— А почему вы, синьор, у самого доктора не спросите?

Бывший чемпион взглянул кисло:

— Я