Анна улыбнулась. Новый, восставший из Хаоса, мир был пока очень и очень маленьким, в пределах прямого взгляда. Марек, его лицо, картины у близкой стены, потемневший от времени потолок. И она сама, непривычная, с очень тонкой кожей и спокойно бьющимся сердцем. Мир еще следовало исследовать, научиться в нем жить, а заодно подумать, кем она теперь стала. Но это ничуть не пугало, страх остался позади, в привычной, но уже навек исчезнувшей Вселенной.
Новый мир — и новая жизнь. С чего начать?
Она приподнялась на локте, подтянула одеяло под подбородок и поглядела мужчине в глаза.
— Хочу предупредить, мой Марек. Я умею читать твои мысли. Это не хорошо, и не плохо, просто знай об этом. И, если хочешь, «мой» могу больше никогда не говорить.
— Я твои тоже, — очень спокойно ответил он. — А насчет «мой» я уже подумал.
Пол ушел вниз, доски потолка стали ближе, Анна резко выдохнула и закрыла глаза. Воскреснуть нелегко, но еще труднее сделать следующий шаг. «Лазарь, выйди вон». Позади пещера, сброшенный саван и трупный тлен. А впереди нет пока ничего, только ее Марек, его крепкие руки, только дурманящий голову запах его кожи...
Надо жить дальше, Лазарь. На полу — патроны калибра 11,43 миллиметра из автомата Жожо, а Марк Шагал спешит не только к своему деловому партнеру, но и к ней, представителю Национального Комитета в Европе.
— Положи меня на кровать, мой Марек, умойся и надень костюм. Я буду готова через десять минут и успею повязать тебе галстук, а потом помогу приготовить кофе. Патроны пусть лежат, у твоих художников краска иногда капает с мольберта. И еще... Нет, этого не скажу, только подумаю, а ты — угадаешь.
* * *
Марк Шагал дочитал страницу, мотнул лохматой головой, взялся за следующую. Скользнув взглядом, хмыкнул.
— Я вам не говорил, Марек, что вы taki акула-людоед? Такой договор можно подписывать только слезами, смешанными с кровью. Что вы творите с бедными нищими художниками?
— Пытаюсь сделать их богатыми, — heer kapitein невозмутимо отхлебнул кофе. — Распоряжаемся картинами только мы, Марк, иначе распродадут за бесценок. И — никаких пока аукционов, только выставки. Ждем! Но пару картин хорошо бы подарить кому-нибудь из самых известных коллекционеров — понятно, при условии, что он скажет нужные слова прессе. И не забывайте повторять: настоящее искусство стоит настоящих денег.
Тезки расположились за столом. Анна хотела уйти, но Шагал убедительно попросил остаться. Чтобы не мешать, она поставила стул в двух шагах, возле окна, откуда лучше всего виден платан. Тучи разошлись, солнце вызолотило листву, небо казалось глубоким и очень чистым. Мир был прекрасен.
— Нет, вы даже не акула. Вы, Марек, демон диббук. И можете не рассказывать мне про своих уважаемых родственников, на ваш счет я уже давно все понял. Вы, Марек, хоть и голландец, no taki da. Надеюсь, это обстоятельство не сильно расстроит прекрасную мадемуазель?
Художник улыбался, но глаза смотрели серьезно. Секретный агент Мухоловка улыбаться не стала.
— Я не состою в НСДАП, мсье Шагал.
Марк-тезка, встав, шагнул ближе, стер усмешку с лица.
— Мадемуазель Анна! Мне не слишком по душе kontora, которая выписала вам билет во Францию. Как вы понимаете, я имею в виду не ваших коллег по Национальному Комитету. Но за вас мне поручились очень уважаемые люди...
— Мне выйти? — Марек, встав, взялся за висящий на стуле пиджак.
Сестра-Смерть шевельнула губами.
— Нет!
Шагал поглядел на нее, потом на тезку-капитана.
— Знаете, Марек, вы начинаете мне нравиться. И не только потому, что бросили пить. Редкий случай, но, кажется, svoja svoih poznasha. Слушайте оба! Очень уважаемые люди в Соединенных Штатах Америки велели вам напомнить: «Вот, Я предаю в руки твои Иерихон и царя его, и находящихся в нем людей сильных»[70].
Художник нахмурился, сжал кулаки.
— Но... Не хочется это повторять, друзья, однако я обещал. О самом же царе иерихонском да будут вам наказом слова царя иного, Иосии: «Оставьте его в покое, никто не трогай костей его». И так до времени, которое еще не наступило.
— Это как? Гитлера не трогать? — растерянно отозвался Марек.
Шагал развел крепкими руками:
— Судите сами. Иногда мудрость бывает неподъемной. Я бы задушил ублюдка прямо сейчас, но, вероятно, есть обстоятельства, мне пока неведомые.
Секретный агент Мухоловка улыбнулась:
— Я плохо помню Библию, мсье Шагал. Но там было что-то про срок и приговор.
Художник посмотрел ей в глаза.
— Вы правы. «Ибо всякой вещи есть свой срок и приговор...»[71]
— «...Ибо зло на совершившего тяжко ляжет»[72], — отчеканила Анна Фогель.
4
Возле чугунной ограды, в свете фонаря...
Уже стемнело, и Харальд очень надеялся, что светлоглазая не увидит его лица. Потому и заговорил, когда электрический огонь остался далеко за спиной. Слова выдыхал по одному, словно облачка пара в крещенский мороз.
— Что... ты... ему... рассказала!
Не сдержался — воткнул в последнем слове восклицательный знак вместо вопроса. Не в полный голос, но этого хватило, чтобы Ингрид отшатнулась.
— Н-ничего! Совсем ничего, только: «До свидания, доктор!» Он сказал — я выслушала, и все. Харальд, на такое даже у меня ума хватит.
Гауптштурмфюрер понял: не лжет, и перевел дух. Но все равно, плохо, плохо, плохо!..
— Ингрид! И-ингри-и-ид, девочка! Я же предупреждал — никакой нелегальщины! Ты не умеешь, тебя не учили, тебя обманут с ходу. Оглянуться не успеешь — и окажешься в Аду, где никто не поможет, ни я, ни Господь Бог!
Баронесса фон Ашберг с силой провела ладонью по лицу.
— Тогда ты назначишь другого командующего, Харальд. Есть вещи важнее твоей конспирации. Доктор Ган заболел, я принесла лекарства, дала денег. Квартира его тетки, не думаю, что она напишет в «стапо».
Сын колдуна на миг
