Улыбался, гладил бороду-эспаньолку и пояснял:
– Очень старая басня. Один художник взял и нарисовал собаку, да такую, что от живой не отличишь. А его друг посмотрел и сказал, что, мол, по улице девяносто девять собак бегает, это – сотая. Зачем? Ты можешь ответить?
Лицеистка Матильда думала не долго:
– А затем, что он теперь может нарисовать любую собаку, хоть в точках-пуантах, как у Синьяка, хоть в кубиках, как у Пикассо. И это будет все равно – собака!
Учитель качал тяжелой головой, глядел угрюмо.
– Мне тебя заранее жаль, девочка.
«В картинах Мод Шапталь полностью отсутствует какая-либо сверхидея, – уронил критик-рецензент, оценивая ее первую выставку. – Девушка просто демонстрирует, что умеет рисовать. А, позвольте спросить, зачем?»
Второй выставки не было.
2Под затылком – гладкая полированная доска. Спиной не прислонишься, даже не присядешь толком. Нары напоминали даже не гроб, а узкую нору, в которой можно только спать. Вытянуться всем телом, лечь поудобнее, провалиться в черную безвидную мглу, где нет ничего, даже сновидений.
Нельзя! Вечер только начался, впереди еще ужин, горячая бурда, не чай и не кофе, бутерброд непонятно с чем, они здесь, в «кацете», очень популярны, Германия – родина бутербродов…
Веки каменеют, со стуком рушась вниз, и тут же кто-то незримый щедро обмазывает их известковым раствором, густым, плотным, словно тесто. Без ужина можно и обойтись, многие так и живут – падают на нары, придя с работы, и открывают глаза только по утренней побудке. Верный путь в доходяги, надо открыть глаза, но их, кажется, уже нет. Темно, темно, совсем темно…
– Эй, Лонжа, проснись! Держи бутерброд!..
…Везде бежала тьма, и сон мой с ней; тогда я встал с одра отдохновенья…
– А? Я не… Спасибо. А ты?
– Ешь! Это от МОПРа, – непонятно, в шутку или всерьез сообщает Ганс Штимме. – И не спи, Пауль, сейчас нельзя, сам знаешь.
Напарник – единственный, кто называет его здесь по имени. Их рабочую «двойку» уже успели прозвать «черно-красной». Началось с носилок, полных кирпичей, теперь – тоже кирпичи, но уже вместе с раствором. «Красный» Штимме – каменщик, «черный» Рихтер – помощник, да и сам потихоньку учится. При носилках теперь «полосатые», они и на лопатах и на прочих «подай-принеси». Начальство торопит, подгоняет, Губертсгоф-утопленник разбухает, раздается вширь.
А еще их со Штимме называют «V Интернационал». Почему именно пятый, Лонжа так и не понял, но – прилипло.
Сон-камень ушел. Лонжа спрыгнул с нар, выпрямился, взял у напарника бутерброд. Масло?!
– Посылка была, – невозмутимо сообщил напарник. – Передали добрые люди. Это, Пауль, хорошая новость. А сейчас будет плохая… Ты съешь сначала.
Тонкий кусок хлеба исчез, не оставив следа. Даже масло растворилось без всякого вкуса.
– Саксонский Медведь разбушевался. Пьяный в дупель, вызывает по одному – и обрабатывает. Первого уже принесли.
Герра блокфюрера в роте сильно не любили. Медведь ничем не интересовался, ни разу не появился на стройке, зато регулярно вызывал к себе подчиненных «на беседу», особенно после бутылки шнапса. Иногда и вправду обходилось парой оплеух и разговором о победах национал-социализма, но куда чаще вызванных приходилось тащить прямо в барак с красным крестом на стене. Никто их там не лечил – бросали на цементный пол и запирали дверь.
– Ладно, – Штимме мотнул коротко стриженной головой. – Пойдем, про Америку расскажешь. Наши уже собрались.
Лонжа не возражал. Его импровизированные лекции на тему «А чего там, у янки?» были весьма популярны, уступая лишь вечным спорам на тему, где в лагере сильнее бьют – и как именно бьют. О таком в роте готовы спорить часами, горячо и со знанием дела.
«Про Америку» рассказывать было нетрудно, благо интересовались страной, а не им самим. Про цирк тоже спрашивали, хоть и не так часто, однако на этот случай у Лонжи имелся огромный запас баек, слышанных и читанных. Пока выручало.
Узкий промежуток между нар, стол, народу – не протолкнуться. Справа «черные», «красные» слева. Даже здесь не заходят за черту.
– О, Рихтер! Садись. Подвиньтесь-ка, ребята… Ну, рассказывай, чего там у «амис»? Правда, что они все тупые?
Дежурная реплика – сигнал к началу. Арена, прожектора, запах свежей стружки…
Ваш выход!
* * *– Ловкий ты, – нахмурился Медведь, разливая шнапс по жестяным кружкам. – Надо было сразу в рыло. Такое наш шпрехшталмейстер любил. По репризе, значит, коверному пощечина полагается, а он – кулаком в нос, до кровавой юшки. Зрителям нравилось.
«Апач» Лонжа поймал, но на ногах не удержался. Хорошо еще успел вспомнить, чему на арене учили. Затылок уберег, боком ударился.
– Коверные, понятно, к герру директору, а тот – пальцем на дверь. Мол, не держим, новых найдем. А на дворе – безработица, зрителей хорошо если ползала. Куда уходить? Да вставай, Лонжа, я пьяный, а не сумасшедший.
…Один – в бараке с красным крестом, двое, хоть и с трудом, но добрались до роты своими ногами, упали уже там. Лонжа – четвертый.
Встал, присел к столу, отодвинул ладонью кружку.
– Не могу, развезет. Свалюсь.
– И правильно, – мотнул тяжелой головой бывший штурмовик. – От меня своими ногами не уходят. Так в роте и расскажешь, мол, сперва в морду, потом – шнапсу, а потом снова в морду, но промахнулся. Поверят!
Алкоголь ударил сразу. Мир пошатнулся, желтая лампочка под потолком вспыхнула ослепительным солнцем…
– Ешь! Особо не налегай, плохо будет. Чем здесь кормят, сам знаю. Глупость, конечно, работники сытыми быть должны. Я-то сам из цирковых, потомственный, а вот дядя, брат матушки, у меня бауэр, причем не из бедных. Батраков гоняет почище чем в «кацете», но – кормит.
Что дымилось в оловянной тарелке, Лонжа даже не пытался понять. Ложка, вторая, третья. Стой! Четвертая… Нельзя, сто-о-ой!
– А что тут творится, сам видишь. Воруют, со свистом, хоть руки отрывай. Только никто, понятно, не отрывает, у ревизоров тоже
