Сказал даже не Смерти – самому себе. Ждал удара, но вместо этого с горы вновь донесся смешок.
– Не предатель? У нас зря никого не сажают, умник. А ну, приседание на носках! Раз-два-три!..
«Раз-два-три-четыре…»
Присел, встал, присел, завалился на бок.
– Встать!!!
И вновь не ударил – схватил за ворот грязной рубахи, подтянул ближе.
– Выжить думаешь, эмигрант? Не надейся. Представь, что здесь твои Штаты, а ты – поганый ниггер!..
Пока смеялся, с гоготом и присвистом, хватило времени сообразить. Штаты?! Он ничего не говорил о Штатах!
– Черный фронт, значит? А как зовут вашего бундсфюрера?
– Партайгеноссе Кун, Фриц Кун из Нью-Джерси.
Ответил, как и спросили, шепотом. Не тайна, об этом его уже спрашивали на допросах. Гора явно удивилась.
– А почему – Черный фронт? Партайгеноссе Кун – верный камрад, его сам фюрер награждал.
– Я из Германо-американского союза работников искусств. Председатель – Рудольф Боле. Мне сказали, что он друг Штрассера. Я, к сожалению, не знал.
Последнюю фразу проговорил не вслух, про себя. Не знал, хотя и следовало. Нацисты казались все на одно лицо, и разбираться в пятидесяти оттенках коричневого он просто побрезговал. Выходит, зря…
– Предатель и есть, – гора дохнула алкогольным паром. – Чего стоишь? Приседание на носках. Раз-два-три! Раз-два-три!
И снова – шепотом:
– Главное, парень, ничего не подписывай, иначе – крышка. Пусть лупят – не подписывай. В лагерь попадешь, найди наших и передай привет от старины Гроссштойсера. Фамилию не перепутай. Гросс-штой-сер…
Он снова упал и снова на бок. С грохотом захлопнулась обитая железом дверь.
* * *Короли в изгнании – не короли на престоле. Паспорт удалось достать совершенно случайно. Пауль Рихтер, эмигрант, цирковой акробат, шапочный знакомец Шута и горький пьяница, умудрился насмерть рассориться с супругой, тоже акробаткой. Заодно и вылетел с работы – супруга приходилась родной племянницей директору. В довершение всех бед непутевый Рихтер был изгнан из дому с конфискацией всего движимого и недвижимого, включая и документы. Без таковых иностранцу в Штатах не слишком безопасно, и Шут лично отвел бедолагу в посольство Рейха, посоветовав, не вдаваясь в подробности, объявить об утере. Дубликат выдали, а через год супруги помирились. Лишний паспорт Рихтер Шуту на радостях просто подарил, не сразу, но после третьей рюмки самодельного яблочного шнапса.
– На два года нас с тобой старше, – резюмировал Шут. – Судимостей нет, никакой политикой не занимался, а пометки насчет алкоголизма в паспорте не предусмотрены. Годится?
– Еще нет, – возразил Король. – Надо проверить, особенно насчет политики.
Проверили, узнали про Германо-американский союз работников искусств, но, поразмыслив, не придали этому особого значения. Сам Рихтер, будучи аккуратно расспрошен, лишь рукой махнул. Не союз, мол, а сборище идиотов, только что способных песни орать и взносы требовать. Глубже вникать не стали. Мало ли их, эмигрантских союзов и союзиков?
Но все равно на душе было тревожно.
– Я бы тебя с такой сомнительной бумажкой за океан не послал бы, – резюмировал Шут.
– Я бы тебя тоже, – не стал спорить Король. – Но с нашими паспортами нас арестуют прямо на границе. Рискнем?
Арестовали его не на границе – в Берлине, прямо в вагоне, не позволив выйти из купе. Поезд отогнали на запасной путь, запястья сжала сталь наручников…
Первый раз избили возле черного Mercedes-Benz 260 D, когда он попытался узнать о причине ареста.
* * *За окном – зарешеченной амбразурой под самым потолком – один за другим, с малым перерывом, взлетали и садились самолеты. Шум он слыхал и раньше, но только сейчас, немного отогнав боль, понял, что к чему. Темпельгоф – воздушные ворота столицы Третьего Рейха. Где-то там, в неизмеримой дали, майское предвечернее небо, перистые облака у горизонта, легкий чистый ветер. Летать он очень любил. Начав зарабатывать, записался на частные курсы пилотов, несколько раз прыгал с парашютом, тщательно скрывая от чувствительных родителей. Среди безумных планов, которые довелось обсуждать с другом, был и самый простой: купить билет на один из цеппелинов, курсирующих между Берлином и Нью-Йорком. «Гинденбург», а еще лучше «Олимпия», всеобщая любимица, небесная богиня. Билет стоил никак не меньше фордовского авто, зато таких пассажиров не станут усиленно проверять. Спорили, прикидывали варианты, даже съездили в Лейкхерст – поглядеть на старт чудо-цеппелина.
– Сошло бы, – резюмировал Шут. – Но только в одном случае: если бы у тебя, куманек, имелся американский паспорт – вдогон к родному. В Темпельгофе на землю Рейха сходит наглый янки, а из такси где-нибудь в Шарлоттенбурге выходит скромный немецкий Михель. Но собственная Его Величества разведка эмигранту не положена.
– Как и американский паспорт, – согласился Король.
Каждый из них имел право на американское гражданство, прожив на земле Свободы почти всю свою недолгую жизнь. Но в королевской семье о подобном и не думали. Представитель династии не может быть каким-то там «гражданином». Его ждет престол – или не ждет, но в любом случае наследник древнего королевства должен остаться немцем.
Родители Шута оказались куда большими реалистами, и молодой человек в свой срок получил документ с клювастым орлом.
– Плохи мои дела, – сказал он как-то своему сюзерену. – В Штатах слишком много конкурентов, куманёк. Сплошные, я тебе скажу, клоуны. Затеряюсь!
Дипломированный экономист шутил – как и положено по рангу. Последним придворным шутом был его прапрадед, честно прозвеневший бубенчиками у подножия трона всю свою долгую жизнь. Состарившись, положил колпак у ног монарха, но старый король, нарушив традицию, не стал даровать шутовское звание его старшему сыну. Времена менялись, и тот давно уже числился офицером королевской гвардии. Внуки пошли по статской линии, но продолжали честно служить изрядно покосившемуся престолу. Однако королевский пенсион так и не успели получить.
Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918…
Король и Шут, родившиеся перед началом Великой войны, выросли в штате Нью-Йорк, не помышляя ни о престоле, ни о придворной службе. Родители хотели видеть их серьезными людьми, но Шут не хотел в экономисты, а Король – в адвокаты.
Мальчишки очень любили цирк. Запах свежей стружки на манеже казался им милее всякой карьеры. Никакие
