– Я был занят. Я думал, – сказал Саленко.
– Раньше надо было думать, – сказал Миша.
– Когда?
Миша не ответил. Ник слушал этот загадочный диалог, тихо обалдевая. Машина неслась по пустынной трассе от аэропорта к Ленинградскому шоссе. И действительно за ней кто-то ехал, на почтительной дистанции, но тоже быстро, не отставая.
– Ну, когда же, объясни, я не обижусь, – настаивал Саленко.
– Знаю я, как ты не обижаешься. – Миша так заправил машину в поворот, что Ник едва не стукнулся головой о стойку, даже ремень безопасности не помог.
– Когда Леночка подала на развод, – пробасил Гоша.
– Да, тогда был первый звонок, – согласился Миша. – Он же последний.
Саленко тихо зарычал. Наверное, в знак того, что не обиделся.
Далеко впереди показалась еще одна башня «Щита». Ник знал, что их много, видел карту, да ее весь мир сто раз видел, когда СМИ подняли крик, она долго не сходила с мониторов. Но тогда это казалось игрой. А тут все серьезно. И очень страшно. И Саленко был первым, кто сказал еще года два назад, когда по всей стране начали заливать опоры под башни: ребята, я знать не хочу, что вы затеяли, но это плохо кончится.
Кстати, именно тогда его жена и выгнала. Совпадение?
Выскочили на Ленинградку, тут уже было движение, и машина влилась в общий поток. Она все равно шла напористо, перед ней расступались, и Ник никак не мог избавиться от ощущения, что они в Сан-Эскобаре. Пейзаж совсем не похожий, но есть нюанс: мы расталкиваем других плечами. Так в диктаторских режимах сильные мира сего, а на самом деле крошечного задрипанного мирка, подчеркивают свой людоедский статус.
И башни, эти башни… В «Щите» и вокруг него – десятки тысяч человек. И ничего внятного не удалось выяснить про то, как он работает. Наверное, кому надо, те знают, но тоже молчат. А официально было сказано, в самых общих словах, что комплекс защищает границы России от вторжения «путем принуждения живой силы к миру». Танки заедут – и встанут, поскольку экипажи то ли потеряют сознание, то ли еще что. Теперь против России возможна только баллистическая атака, и по этому поводу русские намерены значительно сократить численность своих наземных сил. Мирная инициатива. И русские выражают недоумение, почему все так волнуются.
Волнуются – это мягко сказано…
Рядом недобро сопел Саленко. Кажется, Мише с Гошей все-таки удалось крепко задеть его самолюбие.
Ник вообще чувствовал себя шокированным самой темой разговора. Будь он на месте Бо́риса, никому бы не позволил так с собой обращаться. Да с ним и не стали бы по умолчанию. Все друзья Ника – американцы, люди деликатнейшие. А россияне, известные грубияны, не признают элементарных норм, вроде приватности личной жизни. Это надо понять и простить, они не виноваты, культура такая, вернее, отсутствие культуры.
Миша и Гоша, сначала показавшиеся Нику очень милыми, хотя и чересчур фамильярными, вдруг повернулись не тем боком, с какого он хотел бы их видеть. Сейчас просто лезут не в свое дело, а куда их понесет дальше? Недаром сказал классик, правда, Ник не помнил, какой именно: «Сила, наглость и хамство – национальная идея России». Точно русский классик, другому не пришло бы в голову так оскорбить чужую страну. А родную и подавно.
И все же надо делать скидку на то, что они считают Бо́риса равным себе, и в известном смысле эта грубость – знак уважения. Саленко здесь свой. Как они говорят, «свой в доску», что бы это ни значило. Минимум наполовину русский по крови, он никогда не притворялся человеком с претензиями на обладание традиционным российским менталитетом. Да боже упаси, ни намека на этот менталитет у него отродясь не было. Наоборот, он подчеркивал свою инородность. Но постепенно сам так обрусел, что его даже бить пытались в здешней глубинке, приняв за москвича. Ник хорошо знал его историю.
Бо́рис Саленко приехал в Москву двадцать лет назад, как сейчас Ник, в точности, вплоть до подробностей – на пару дней, заменить выбывшего репортера. Правда, тот не прятался от властей, а, скорее, мимо них промазал. Вместо того чтобы идти в Кремль на прием к легендарному Путину – ушел в запой. Чисто московская история: влюбился, подрался, надрался. Здесь это часто бывало с заезжими журналистами, черт знает почему, их уже начали конкретно предупреждать. Так сказать, в наследство Бо́рису достался оператор Гоша Васильев, тогда еще без бороды, но уже здоровый, как медведь.
Саленко тоже с ходу влюбился – в Москву – и накрепко застрял в ней, заявив, что наконец-то отыскал место, где не скучно жить. Справедливости ради, Бо́рис успел к своим двадцати пяти годам повидать много занимательных и увлекательных мест, но их нескучность выражалась по большей части в том, что там убивали. Это рано или поздно надоедает. А Москва была едва ли не самым безопасным мегаполисом планеты, и там шла постоянная, как ее называли русские, «движуха». Бо́рис вписался в движуху как нельзя лучше. Через год его уже знали все и он знал всех. Острый на язык, чертовски обаятельный, очевидно честный и столь же очевидно желающий России только добра, репортер GINN превратился в «нашего американца», которому позволяли очень многое и прощали, когда его заносило. Потому что человек прибыл из другого мира и наших реалий не понимает, но мы ему сейчас объясним.
Саленко сразу понял, насколько это ему выгодно, принял такие правила игры, и беспардонно ими пользовался. Ему не приходилось кривить душой, разыгрывая простака, он и был им, парнем из-за океана, искушенным во всякой пиндосской фигне, а в российской специфике простодушным иногда до наивности. Бывало, над Бо́рисом посмеивались, но через два раза на третий, а то и чаще, пресловутая специфика оказывалась-таки русской фигней, которая достала местных до печенок. И не было лучше способа, чем откровенный разговор с «нашим американцем», чтобы, как говорится, заострить внимание на проблеме.
Ему не только отвечали на трудные вопросы, но и разрешали в принципе их задавать. С ним охотно дискутировали, разъясняя на пальцах вещи, которые отчего-то раньше забывали растолковать собственному народу, хотя тот не отказался бы. Саленко стал для россиян зеркалом, отражающим их проблемы под новым
