Когда Гулаби покончила с этим, пузырек остался наполовину полон. Но рани была женщиной практичной, не привыкшей к пустому расточительству. Обдумав слова якша так и сяк, она пришла к заключению, что повторный массаж только продлит удовольствие, и потому ограничилась одним.
Вскоре после заката у нее начались схватки. Гулаби закричала, и в ответ на ее крик на свет появился младенец.
Повивальная бабка, принявшая новорожденного, так и ахнула. Минуту спустя, взяв на руки вымытого и завернутого в пеленки малыша, ахнула и сама Гулаби. Ребенок оказался девочкой, и в этом не было ничего удивительного, но девочка была красной! Нет, не такой, как подобает новорожденной, только что сделавшей первый вдох, не румяной, как пролитая кровь, но темной, багровой, будто напитанной цветом любимых роз Гулаби. В мерцании ламп лицо девочки поблескивало, будто свежий росистый лепесток, а ее волосы были зеленее травы.
Гулаби осторожно провела пальцем по нежному плечу девочки и тут же отдернула руку.
– Ай! У моего дитяти шипы! Мое дитя багрово!
Как ни щемило сердце, отрицать истину было невозможно.
– Мое дитя… мое дитя – роза!
Рани не знала, что и думать. Выходит, якша обманул ее? Придворные дамы, несмотря на все свое любопытство, попрятались по углам, а Гулаби не сводила взгляда с малышки. Та не кричала, а только пристально, пытливо смотрела в глаза матери. К радости Гулаби, глаза дочери были темно-карими, как и ее собственные. Мало-помалу сердце рани успокоилось и распахнулось навстречу малышке. Возможно, никакого обмана и нет.
– Принесите чаппали, – велела она, и ее личный слуга помчался выполнять приказание.
Как только туфельки были доставлены, Гулаби развернула одеяльце и надела правый чаппаль на правую ножку девочки. Какие чудесные пальчики – крохотные, с ноготками словно из перламутра!
Но стоило ей потянуться к левой ножке дочери, та завизжала, сморщила личико, из глаз ее хлынули слезы.
– Сестрице! – закричала она. – Сестрице, сестрице!
Сбитая с толку, рани остановилась. О чем это дочь говорит?
И тут, словно в ответ на этот вопрос, у нее вновь начались схватки, и вскоре к первой девочке присоединилась вторая. Кожа этой была смуглой, как свежевспаханная земля. Глаза цвета корицы в обрамлении густых ресниц, целая копна пышных черных волос… Подавая очаровательную малышку Гулаби, повитуха вздохнула от облегчения.
Увидев девочку-розу, смуглянка улыбнулась.
– Сестрица, – сказала она.
Просияв, розочка указала на правую ножку смуглянки, и Гулаби, улыбаясь в ответ, надела второй чаппаль на нее. Надо бы заказать для девочек парные, но пока что сойдет и так.
Пришло для Гулаби-рани время дать своим драгоценным дочкам имена.
– Лаванья, что означает «милость», и Дипика, что означает «свет», – пылко и в то же время нежно объявила она. – И пусть никто не смеет воспротивиться.
С этими словами она крепко прижала дочерей, смуглянку и розочку, свет и милость, к груди. Так, вместе, они и начали постигать мир.
Как и все двойняшки на свете, сестры росли, играли, не расставаясь ни на минуту. Лаванью во дворце любили немногие: кожа цвета граната и волосы, зеленые, будто весенние листья, внушали всем опасения, как бы она не оказалась демоном или еще каким-нибудь отродьем нечисти. Тот, кто осмеливался дотронуться до ее обнаженной кожи, рисковал жестоко уколоться о жаждущие крови шипы. Чудесный аромат, исходивший от девочки, завораживал всех, чьих ноздрей достигал, но также привлекал пчел и жуков, тлю и уховерток, и множество прочих тварей, которых придворные находили не слишком-то желанными гостями. Конечно, подданные ценили свою рани, однако никак не могли полюбить ее багровую дочь.
Придворные дамы и няньки изо всех сил старались держаться от странной девочки подальше. Доходило даже до того, что в те редкие минуты, когда розочку можно было застать в одиночестве, ее запирали в ее палатах. «С глаз долой – из головы вон, – говорили они, – да так-то оно и к лучшему». Однако для Дипики у них всегда были наготове угощения и безделушки, ей все наперебой предлагали расчесать и заплести волосы и умоляли спеть – ведь голос ее был сладок, как соловьиные трели.
Но сестры наотрез отказывались расставаться хотя бы на минутку. Странная история их появления на свет, чаппали, росшие по мере того, как подрастали их ступни, общий интерес к природе и сказкам – все это связывало их надежнее любого каната.
Лаванья не слишком-то возражала против одиночества. Правду сказать, ей очень нравилась ее необычная кожа: бабочки разговаривали с нею на языке нектара, как ни с кем другим на свете, а в случае надобности она могла выпускать шипы. И отчего бы это ей чувствовать себя одинокой, когда рядом Дипика?
Дипика восхищалась сестрицей-розой, как луна восхищается солнцем. Что могут значить радости и удовольствия, если их не с кем разделить? Все, что ей доставалось, она неизменно делила на двоих – так уж было заведено. Что проку играть с теми, кто этого не понимает?
Так жили они год за годом, учили уроки, наблюдали как правит страной их мать, рани, и совершенствовались каждая в своих искусствах. Лаванья бродила по саду, сплетничая с розами и прячась от вздорных садовников. Однако, стоило ей заиграть на бансури – флейте, вырезанной из стебля бамбука, – и растения, и те, кто ухаживал за ними, слушали ее, замерев от восторга. Дипика предпочитала стрельбу из лука и вышивание. Рука ее была тверда, глаз верен, а ткань затейливых гобеленов под ее ловкими пальцами словно бы обретала голос и начинала рассказывать чудесные сказки.
Однажды вечером, за ужином из жареных фазанов и пряных овощей, Гулаби развлекала беседой рани и раджу соседнего королевства. Сидя в мраморной трапезной, они обсуждали вопросы политики и экономики, Дипика ужинала собственноручно добытой дичью, Лаванья пила воду из золотого кубка, а порой запускала пальцы в блюдце с жирной черной землей, изысканным десертом после основного блюда – яркого света солнца.
Но ужин не радовал Лаванью. Ей очень не нравились гости – их хитрые улыбки в сторону Дипики, их шумные голоса и смех. Все это раздражало, хотя она и сама не смогла бы сказать, почему.
Она взглянула на Дипику, зачерпнувшую полную горсть творога с шафраном. Губы ее раздвинулись, но тут же сжались в тонкую нитку, так как раджа заговорил.
– Итак, Гулаби-рани, ты сама видишь, – сказал он, впившись зубами в сочную фазанью ножку, – соединить наших детей узами брака – в наших общих интересах.
Эти слова, оброненные так просто, так естественно, заставили замолчать весь двор. Лаванья потянулась к руке Дипики, и ее пальцы столкнулись с пальцами сестры на полпути. Все тело охватил неуютный зуд – ощущение взглядов, брошенных на нее мимоходом и тут же отвергших ее в пользу сестры.
Конечно, речь шла о Дипике. Гости хотели обручить ее
