– Симпатичная штука, – снова сказала она и вышла из сарая с чашей под мышкой.
Остаток дня королева дремала под соломой, просыпаясь только затем, чтобы глотнуть еще молока и снова заснуть. Наконец-то проснувшись окончательно, согревшаяся и голодная, она увидела нищенку. Та сидела рядом, перебирая ковриги хлеба, целые круги сыра, мешочки с сухой чечевицей и горохом, две бутылки вина, и даже связку соленой рыбы. Увидев, что королева проснулась и смотрит на нее, нищенка гордо улыбнулась (тут королева заметила, что у нее во рту не хватает нескольких нижних зубов) и царственным жестом указала на свои богатства.
– И еще деньги, – объявила она, позвякивая монетами в кулаке. – Надо думать, на дорогу нам хватит.
– На дорогу куда? – озадаченно спросила королева. – И где моя чаша? Ты ведь спасла меня от смерти, и теперь я должна просить милостыню для нас обеих – это самое меньшее, чем я могу отблагодарить тебя. Если бы ты только помогла мне сесть в кресло…
Нищенка расхохоталась – грубо, как, по всей видимости, делала и все прочее.
– Нет уж, сударыня моя, пока что ни тебе, ни мне милостыню просить ни к чему. Надо же: чаша для милостыни, отделанная серебром! Откуда только такая взялась? Конечно, – не дожидаясь ответа, продолжала она, – сегодня вечером мы уже никуда не пойдем, и завтра тоже, пока ты не накопишь малость силенок. Но зима близко, а здесь, перед дворцом, слишком уж много воробьев охотится за крошками, если смекаешь, о чем я. Нам лучше будет там, среди холмов, где люди реже видят таких, как мы. – Тут она пристально взглянула на королеву живыми и умными темными глазами. – Конечно, из каких уж ты ни будь, не мое это дело. Но уж всяко не из простых, при такой-то чаше, отделанной серебром, и этом треклятом кресле, которое мне всю дорогу придется толкать и вытаскивать из каждой колдобины, можно не сомневаться. И, может быть, эти твои манеры тоже сослужат в пути добрую службу. На-ка, держи, – нищенка подала королеве краюху хлеба, оторванную от каравая, а к ней и ломоть сыра. – Отъешься и отоспись несколько дней, пока дороги не подсохнут. Отъешься и отоспись.
Королева сделала, как было велено, и целых три дня только спала, просыпалась, отщипывала от добычи нищенки того или сего и возвращалась под уютный, теплый, гостеприимный коровий бок. По ночам, ненадолго просыпаясь от храпа нищенки в нескольких футах неподалеку, она изо всех сил старалась вспомнить утраченную жизнь и потерянного мужа… но даже он казался бесконечно далеким, будто все время был не более, чем сказкой, сочиненной ею еще в детстве для самой себя. Все эти дни и ночи ей снились сны, и, хотя одни из них были печальны, а другие страшны, во всех сновидениях она неизменно могла ходить, как до дня свадьбы. Вот только почему-то всегда была одна…
Сама нищенка приходила и уходила, когда захочет – всегда дружелюбная и жизнерадостная в своей странной насмешливой манере, чаще всего неумытая, порой с едой или парой монет, порой с пустыми руками, но часто, как показывали наблюдения, со свежими синяками на руках и ногах, а то и на лице. Но когда королева подступала к ней с расспросами, она либо фыркала и отмахивалась, либо отвечала просто:
– Мелкая размолвка.
Однажды ей удалось раздобыть где-то матросскую иглу и нитки, чтобы заштопать рваные и грязные отрепья королевы – уж как удастся. Не умея шить, она частенько колола пальцы и всякий раз затейливо ругалась, но продолжала работу с мрачным терпением, совершенно не похожим на ту глумливую манеру, в которой она обычно обходилась с королевой. Довольно долго провозилась она и с креслом, сидя возле него на корточках, отчищая колеса от грязи и добавляя в подушку сиденья перья и мягкую ветошь. При этом она то и дело поднимала взгляд и удивленно бормотала:
– Скажи-ка еще разок, кто сделал тебе эту чертовски нелепую штуку? Он что же, за обезьяну тебя принимал? Тут же, чтобы только повернуть, нужны две пары рук и хвост!
– Его заказал мне муж, – ответила королева. – Он хотел, чтобы я была хоть настолько властна над собственной жизнью, когда его… когда он должен будет отправиться в новый путь.
Она давно была слишком стара, чтоб плакать, но в этот миг глаза защипало там, где могли бы выступить слезы.
– А ноги тебе отказали прямо в день свадьбы? – Нищенка зашлась в приступе громкого, грубого смеха. – Вот это да! Вот так брачная ночь!
– В самом деле, – тихо сказала королева, и нищенка вновь захохотала.
Однажды утром королева проснулась от яркого солнечного света и увидела, что двери в коровник распахнуты настежь и сквозь них взад-вперед порхают птицы. Нищенка деловито, с изумительной изобретательностью собирала запасы еды в дорогу. С железного прута над спинкой кресла свисали мешки всевозможных размеров, другие мешочки и свертки были распиханы всюду, куда их только можно было уложить, и в кресле каким-то чудом еще оставалось место для самой королевы. Костлявые, но сильные руки подхватили ее и опустили на сиденье.
– От того, что ты просидела в нем полжизни, оно ничуть не стало меньше, вот что я тебе скажу, – раздраженно буркнула нищенка.
Однако с этими словами она крепко ухватилась за ручки кресла и вывезла его наружу. Здесь обе ненадолго остановились и бросили последний долгий взгляд на омытый дождем, сверкающий росой под утренним солнцем дворец. Площадь снова наполнялась нищими; до сарая доносились льстивые голоса и буйные ссоры над горсткой монет, раздававшихся каждое утро. А голос нищенки на минуту сделался непривычно мягким.
– Вон там я и родилась, – сказала она, пряча все сожаления за обычным грубым смешком. – Прямо за тем водопойным корытом, в луже грязи. По крайней мере, мамка говорила, что это была грязь.
– А я родилась на ступенях дворца, – сказала королева. – Именно там у матери начались схватки.
О том, что ее мать, жена богатого купца, вышла туда из дворца, в сопровождении свиты и нянек, чтобы в последний раз вдохнуть вольного воздуха перед родами, она говорить не стала.
Во взгляде нищенки мелькнуло что-то вроде почтения.
– А, вот оно что. Тогда понятно. Вот откуда в тебе вся эта важность, фу-ты ну-ты, ножки гнуты. Хотя какой тебе с нее прок, верно? Я, знаешь ли, малость последила за тобой там, на площади. Можно подумать, тебе в жизни не приходилось клянчить! – Она снова захохотала, ковыряя в ухе обломанным ногтем. – Ну что ж, пора трогаться. Путь до холмов и так-то долог, а с твоей треклятой
