— Барон! Барон идет!
Светлость померкла перед мешком с золотом. И таково было обаяние имени Ротшильда, что все, как бараны, столпились в кучу и не спускали жадных взглядов с дверей. Оттуда появился несколько сутуловатый человек, одетый в скромное серoe пальто, в мягкой шляпе. Через плечо болталась небольшая кожаная сумка.
— Это-то и есть Ротшильд? — пронесся общий выклик глубокого разочарования. — Батюшки! Да пальто на нем и сорока рублей не стоит.
— Дура! Молчи! Аристократы завсегда так. На наряды внимания мало обращают.
Хвост провожатых следовал за знаменитым банкиром, в прихожей которого, случалось, и принцы крови считали за честь сидеть.
— Э-э-э… le diner etait excellent, sourtout des vins[9], — хрипло вырывалось из его впалой груди.
— Ротшильд! Ротшильд!
— Смотрите! Смотрите! Вот он, владыка европейской биржи!
Он продолжал подвигаться медленно, с трудом передвигая ноги.
В дверях он столкнулся с ее светлостью, княгиней Ниной Имеритинской.
— Pardon, madame[10], — приподняв свою шляпу великий миллионер.
— Pardon, monsieur[11], — ответила ему в тон ее светлость.
Миг, один, еле уловимый миг. И разошлись.
…Темно в роскошном отделении — купе Альфонса Ротшильда. Сквозь синие шелковые занавески толстый огарок свечи горит тускло.
Миллионер, парижский еврей, «золотое солнце» Европы мирно почивает. Он, собственно, не спит, а дремлет, откинувшись на спинку бархатного дивана, смакуя дорогую гаванскую сигару.
— Monsieur, ayez la bonte du feu[12].
Смотрит барон Ротшильд, перед ним — ослепительная красавица, рыжеволосая с сигаретой у рта.
— О, пожалуйста! — привстал Ротшильд, вынимая дорогие восковые спички.
— Вы — Ротшильд? — очаровательно улыбнулась красавица.
Разговор шел все время по-французски.
— Да.
— А я — княгиня Имеритинская, светлейшая…
— Ah votre altesse! Je suis si hereux…[13]
Мешок с золотом преклонился перед знатным титулом.
— Вы позволите, барон, побеседовать с вами, пока я докурю мою сигаретку? Моя бедная dame de compagnie[14] не выносит табачного дыма. А я, признаться, люблю затянуться после обеда.
— Ваша светлость! — склонился в глубоко почтительной позе Ротшильд. — Не нахожу слов выразить вам мою глубокую радость… Я так польщен. Я так безмерно счастлив. Когда богиня спускается к простому смертному…
— А вы — большой льстец, любезный барон. Ну-с, побеседуем. Вы… вы любите женщин?
Ротшильд заржал противным французским смехом.
— Oh-la-la!.. Je le crois bien![15]
Светлейшая сверкнула глазами.
— Слушайте, барон, вы безмерно богаты. У вас четверть Франции в руках. Скажите, если бы вам понравилась женщина… девушка, вы… вы были бы способны положить к ее ногам миллиона два?
Тихий гортанный смех был ответом.
— Ваша светлость, та женщина, которая мне понравится, может располагать ключом моей домашней кассы.
— А… а в ней много?
Рыжеволосая красавица Нина Имеритинская все ближе и ближе подвигалась к Ротшильду.
— Я — Ротшильд, madame… простите… ваша светлость.
Наступила пауза.
— А вы способны любить? — вдруг резко, с разгоряченным взглядом спросила она.
— Я… я полагаю.
И опять пауза.
Светлейшая заплакала.
— Ради бога, что с вами, ваша светлость?! — в сильнейшем недоумении-испуге воскликнул Ротшильд.
— Барон… Я гибну… Я погибла…
— Вы?! Вы — ваша светлость?!
— Я… Я проиграла все состояние. Я проиграла деньги моего мужа. Мне остается убить себя!!
Ротшильд вынул бумажник.
— Pardon, votre altesse[16], я посмотрю немного…
Рядом купе — свободное, пустое. Другое тоже. Только в самом конце вагона в отделении — спит какая-то дама.
— Это ваша дама? — спросил Ротшильд.
— Да.
— Сколько вы проиграли?
— Пятьсот тысяч рублей…
Сквозь газовый тюль просвечивают прелестные руки. Такие полные, атласные, с соблазнительными ямочками на локтях.
Аромат чудных нежных духов бьет прямо в лицо барону Ротшильду.
— Вы… вы говорите: пятьсот тысяч? О, это такие пустяки!
— Спасите меня! — вдруг ринулась ее светлость к банкиру. — Вы так богаты, вы так царски щедры! Что вам стоит дать мне эти деньги?
Молчание.
— Если… если вы не желаете дать так, просто, то… я готова… я — русская светлейшая княгиня — готова заплатить вам проценты за эту ссуду…
Упругая грудь уже совсем у лица несчастного миллионера. И сразу как-то ее светлость охватывает шею Ротшильда.
— Милый мой… спаси меня… ах, дорогой мой!
Быстрым как молния движением Ротшильд вырвался из объятия ее светлости и загремел:
— Ваша светлость, Сонечка Блумштейн, здравствуйте!
Ее светлость отшатнулась.
— Что это?.. Что вы говорите, барон?
— То, что вы слышите, ваша светлость. Ну-с, довольно маскарада, Сонечка, я — Путилин… Давай мне твои золотые лапки. Помнишь, я обещал сторицей отплатить тебе? Я слово свое держу.
Поезд приближался к станции.
Путилин крепко держал великую еврейку за обе руки.
— Пусти! Дьявол… поймал меня?!
— Может быть, ты и тут будешь сомневаться, Сонечка?
Шприц, который Сонька Блумштейн держала в руке, во время борьбы вырвался и острым концом иголки впился в руку Путилина.
— Умрешь! — исступленно закричала «Золотая Ручка».
— Ты ошибаешься, шприц не действует…
Пассажиры, как ни тихо велась борьба, услышали «нечто странное» и гурьбой устремились к отделению великого банкира.
— Что? Что такое? Что случилось?
И послышался ровный, спокойный голос Путилина:
— Я, господа, ее светлость, светлейшую княгиню Нину Имеритинскую арестовал.
Мертвая тишина. Ни звука. Ни шороха. Толпа глядит недоуменным взором.
— Спасите меня! — прокатился по вагону бешено-злобный крик ее светлости.
— И арестовал я ее светлость потому, что она — величайшая мошенница-убийца Сонька Блумштейн, «Золотая Ручка».
— Он лжет! Он — сумасшедший! Спасите меня от него!
Поезд подошел к станции.
«Золотая Ручка» впилась зубами в руку Путилина.
— Золотая змейка, ты больно кусаешься! — прохрипел от боли Путилин и рукояткой револьвера вышиб стекло вагона.
