Никакого ощущения победы не было… совсем не было. Мне было плохо. Понимаете, просто плохо. У меня перед глазами были московские кадры… снайперские выстрелы, падающие люди… БТР, бьющий из крупнокалиберного пулемёта, сгоревшая машина Скорой помощи. И я понимал, что — все.
Совсем — все.
Не получилось у нас. Не получилось создать нормальное государство, нормальное общество. Просто государство и просто общество, как в других странах — понимаете? Без революций, без чрезвычаек, без трудовых армий, без майданов и демократических словес. Не смогли. Причастились крови…
Что теперь будет? А одно из двух. Власть рухнула — оказавшись в центре, она, по сути, не устраивала никого. Есть две силы — февраль и октябрь. Победит февраль — раздербанят и растащат все что могут, доведут страну до ручки, до гражданской войны. Февралисты… гребаные февралисты из февраля семнадцатого — думаете, они революционерами что ли были? Хрен! Родзянко — председатель четвёртой Государственной Думы, помещик, лидер монархистов. Гучков — правый, националист, наследник, ездил в Бурскую республику добровольцем, председатель третьей Государственной Думы. Терещенко — киевский наследник огромного состояния, правый — у него восемьдесят миллионов было, по сегодняшним меркам — долларовый миллиардер. Будущий министр иностранных дел. И даже Керенский — адвокат и депутат Думы. Милюков — профессор, правовед, лидер кадетов, один из самых уважаемых юристов страны, депутат, лидер партии. Не хотели они никакой революции. И состояния свои — они терять не собирались. Просто они за несколько месяцев довели страну и народ до такой степени озверения, что красные, наводя свой кровавый порядок — казались чуть ли не спасителями. Любят русские порядок.
А может и сразу — победит октябрь. Ведь в стране до х… лысого тех, кто портрет Сталина под подушкой держит. Вот придёт Сталин — и он всех этих… он всем покажет! В этих наивных мечтах — ожидание какой-то великой, надмирной справедливости, которая придёт как воздаяние за годы горбатой, низкооплачиваемой работы, в то время как кто-то Бентли и Порше покупает. В зрелище раскулачиваемых — эти люди черпают вдохновение. Реальность же приходит быстро и оказывается обескураживающей. Производство, имущественный комплекс, бизнес — должен иметь хозяина. Иначе — в лучшем случае обслуживающий аппарат начнёт расти как на дрожжах, обслуживая, прежде всего сам себя. В худшем — директор, кем бы он ни был назначен — начнёт воровать. По-иному не будет, поверьте. Если даже где-то нормального, болеющего за дело человека найдут — рано или поздно и туда придёт ненормальный и сделает своё дело. И всегда и везде — эти люди будут мечтать о том, чтобы сделать общее — частным, чтобы открыто пользоваться и тратить наворованное и передать завод сыну по наследству. За семнадцатым годом — неизбежно следует девяносто первый, понимаете? И чего бы хорошего не было сделано за семьдесят три предыдущих года — девяносто первый перечёркивает все и разом.
Вот это у нас и будет. Одно из двух…
Это если не придёт Аль-Каида или Исламское государство и не вырежет нас. Это в семнадцатом году прошлого века, сто лет назад — пока мы выясняли отношения, соседи опасливо держались в сторонке. А сейчас все по-другому будет. Придут бородатые — и будет вам и правда, и воля…
Секса у нас не случилось. Но это не надо было сегодня, ни ей, ни мне. Мы просто сидели в полутёмной, холодной гостиной, на диване. Голова моя была на коленях у Энн, и она гладила меня. Никогда я не чувствовал такого, даже от матери…
— Обидно…
— Что? — спросила она
— Просто обидно. Мы ведь не только для себя все это делали?
— Ты про политику?
— Да нет, какая политика. Кто-то нефть качал. Кто-то хлеб пёк или молоко делал. Кто-то строил. Мы ведь все это не только для себя делали и не только для своих детей. Знаешь… меня Пикард учил. Собственник получает свою долю последним, после того, как расплатится по всем счетам. И только поэтому он имеет право получать больше всех. Я никогда не задерживал зарплату, Энн. Никогда.
— Может, все обойдётся?
— Нет… не обойдётся. Знаешь… мы русские… мы какие-то ненормальные. С нами что-то не так, со всеми с нами. Что-то очень ненормально. Другие люди… другие народы просто живут. А мы так не можем. В какой-то момент мы как будто… приходим в себя. И понимаем, что все вокруг дерьмо и жили мы — несправедливо. И мы начинаем крушить все вокруг себя. Словно искупая предыдущую жизнь.
…
— В Йемене есть племя. Не помню, как называется. У них, раз в два года проходит праздник: они берут кувалды и начинают крушить собственные дома. И делают это весь день — а на следующий день начинают строить новые. Это что-то вроде самобичевания. Только коллективного…
— Давай, уедем в Англию.
— Не хочу. Не хочу в Англию.
— Тогда и я не хочу
Молчание. В полутьме.
— Ты дура.
— Я знаю. Но я не хочу в Англию. Я люблю тебя. Я предала свою страну и свою работу, потому что люблю тебя.
Я молчал, переваривая услышанное.
— Я знаю, что я… не лучшая, кто был в твоей жизни… Я ни на что не претендую, ты не думай…
— Ты когда-нибудь думала о семье?
— Да… то есть, нет. Я никогда не думала о ней в Англии. Я думала, что всегда буду синглом, понимаешь? Без обязательств, и все такое. Зачем терпеть мужика в своей жизни, который будет не опускать сидение унитаза, не закрывать тюбик с зубной пастой и оставлять волосы в ванной. Зачем слышать в доме музыку, которую ты не любишь, слушать идиотские шуточки его дружков, смотреть футбол, который ты терпеть не можешь. А теперь…
…
— Я хочу остаться в России. Навсегда.
— Ты дура.
— Да. Я знаю…
И мы снова молчали. Молчали, но при этом разговаривали друг с другом. Без слов.
Я говорил с ней, какая она дура. Говорил ей, что Россия очень обманчива, и в революции она ужасна — нет страшнее бунта, чем бунт русский. А она… я не помню, что она мне говорила. Сейчас не припомню.
— Зачем ты пошла в разведку?
— Сама не знаю. Сначала мне предложили написать пару эссе — просто пару эссе, понимаешь? Сейчас ситуация на рынке труда такая, что хватаешься за любую соломинку. Как в том анекдоте: что вы можете сказать студенту Оксфорда? Два капуччино, пожалуйста. Я написала. Потом — попросили ещё что-то. Потом — пригласили на собеседование. Сказали, что есть работа — на благо страны. Я могу попробовать.
Энн в этот момент врала. Она не упоминала ещё
