– Ты знаешь, многие мне завидуют, думают, какая у меня мощная власть. Но жизнь была для меня мукой. Несчастливое детство, грубость и в то же время опека матери, ее недовольство тем, что я не стал священником. У меня никогда не было друзей, потому что никому не доверял. Я все время был недоволен собой, был замкнут и жил в себе. Когда познакомился с руководством партии, они приняли меня холодно. Такое отношение напомнило мне детство и пробудило не лучшие воспоминания. Страх быть никем. Мне приходилось терпеть унижение, оставаясь в стороне, долгое время всерьез молодого человека никто не воспринимал. Меня душила дикая обида. Проглотив досаду – одну, другую, третью, я терпеливо ждал своего часа. Обида все нарастала и нарастала, порождая озлобленность, которую нужно было все время гасить. И Троцкий! Нет, он мне ничего плохого не говорил, но всем своим видом давал понять, что я никто, просто серость. Моя душа это чувствовала, потому что за ним были реальные дела, победы, достижения, слава и искреннее уважение людей. Я помню глаза солдат, которые шли в бой, после выступления Троцкого. И отлично помню, с каким презрением они смотрели на меня. Такое трудно забыть. Это подорвало во мне веру в себя. Но я набрался силы. И опять терпение, терпение, и еще раз терпение. Это невыносимая мука, когда хочется сорваться, высказать все, что думаешь, поставить всех на место. Но ты понимаешь, что еще не время, и опять приходиться терпеть. А душа переполняется обидой, она не дает спокойно жить, вызывая отвратительное чувство к самому себе – почему же ты не дал ему сдачи, не поставил его на место? Как гадко чувствовать себя слабым и беспомощным. Обиды и отвращение к себе вызывают страшный гнев, и он все время ищет выход. Но его нельзя показывать, и вся эта боль остается в тебе. Ты сжимаешь себя в кулак и терпишь, потому что любая ошибка будет тебе дорого стоить. Но вот гнев больше сдержать невозможно, а ты все равно говоришь себе: Коба, еще рано. Что творилось в это время внутри, мало кто может понять. Такой мучительной душевной пытки не пожелал бы никому. Гнев перерастает в злобу, и вот, наконец, ты можешь позволить себе выплеснуть его. Но еще рано раскрывать свои истинные желания, и приходится их маскировать, а душа хочет выплеснуть все негативное, что накопилось в ней за долгие годы, но опять приходится себя сдерживать. Гнев растет и рвется, ища свои жертвы. Ты не представляешь, как трудно жить, когда тобой управляют злоба и ярость. Они не дают покоя, каждую минуту напоминая про твою слабость, это мучительная пытка, когда раны в душе растравляются дикой неудовлетворенностью собой. Боль ищет виновного и находит цель и вся агрессия устремляется к жертве. Она вырывается наружу с карающим мечом в руках, готовым рубить все на своем пути. Тебе хочется кричать, бить и бить – и смотреть в глаза тем, кто так тебя унижал долгие годы. Но опять терпение и снова боль от того, что ты не можешь собственноручно нанести удар своему обидчику. Это злоба рвется наружу, и ты не управляешь собой, обиды требуют крови. Ей все мало, хотя часто хотелось сказать: хватит, остановись! Но темные страхи выползают из закоулков подсознания и подло продолжают мстить за прошлое. Это страшное чувство мести, безостановочного насилия и жестокости, которое порождает даже свое возбужденное сознание. Я находил силы останавливать себя и начинать действовать разумно, но окружение подкармливало меня новой порцией доносов и провокаций. Что мне сделали многие из репрессированных? Да ничего. Но четыре миллиона доносчиков требовали удовлетворения собственных страхов и обид. И я позволим им действовать. Эта вина лежит не на мне. Но машину террора запустил я, и остановить ее было практически невозможно. Умирал страшной смертью. Страх загнал меня в мрачный психологический тупик. Боялся собственных врачей, проверенных поваров, свою охрану, ближайшее окружение. Ночью было страшно спать. Во сне ко мне являлись мои жертвы – Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков, ближайшее окружение Ленина. Левушка представал предо мной с ледорубом в голове. Весь покрытый застывшей кровью, смотрел на меня стеклянными глазами, подходил ближе, доставал из своей головы топор и замахивался. Я пытался увернуться, но темные руки остальных тянулись ко мне, хватали за горло и начинали душить. Лежа в кровати задыхался и от страха начинал кричать, но грязные пальцы убиенных ленинцев сжимали мое горло еще сильнее. Чуть поодаль стоял Ленин и укоризненно смотрел в мою сторону. Я звал его на помощь, но его глаза смотрели на меня равнодушно. От боли в горле просыпался. Открывал глаза, мне казалось, в темной комнате ходят какие-то тени – это наверняка наемные убийцы. В ужасе звал на помощь. Прибегала охрана и врач. Я опять пугался. Эти чекисты пришли меня убивать. Врач делал мне успокаивающий укол, и опять становилось страшно: он хочет меня убить. Сколько эти врачи извели людей, я знаю. Лекарство начинало действовать, засыпая, ко мне опять приходили жертвы. Но это было еще не самое страшное. Я вспоминал Царицын, полки, которые неорганизованной толпой в панике покидали свои рубежи. Не мог их остановить, и тут появляется Троцкий, он повернул полки назад. Стоял у дороги видел, с каким выражением они шли в бой и как они смотрели на Троцкого. Но страшнее всего, как они оценивали меня. Всю жизнь не мог отойти от этого унижения. Да, я могучий правитель, повелевал жизнями сотен миллионов и думал, что отношусь к числу избранных, которым смерть не страшна. Но все оказалось проще, я был обычным человеком. Когда умер, много людей собралось у моего тела. Им было страшно остаться без меня. С небес видел, как горюет народ, но думали они не обо мне. А только о себе. Что теперь будет с ними?
Сталин надолго ушел в себя. Он бродил в своих лабиринтах памяти, горько переживая, что все пошло не так, как он мечтал, учась в семинарии. Ведь он хотел свободы и справедливости и для себя и для других. А когда поднялся высоко и стал полноправным хозяином огромной державы, юношеские мечты ушли в прошлое. Он хотел сделать людей счастливыми, но это желание было испорчено холодом души. Справедливость заменила вечная борьба, за непонятно какие-то призрачные ценности. Правитель сидел в глубокой задумчивости, и понял, что надо уходить. Я тихо покинул Сталина, ему
