Участок реки, к которому примыкала Жуковка, считался территорией Рублевского водозабора, и купаться здесь было запрещено. По берегу периодически циркулировал милицейский наряд, выгонявший непослушных купальщиков из воды. Между тем в сотне метров от пляжа, где мы обычно располагались, была деревянная купальня, входившая в зону правительственных дач, и когда однажды милицейский лейтенант пытался оштрафовать некую бойкую даму за купание в неположенном месте, она заявила, что если можно купаться людям в купальне, то можно и здесь.
– Но вы же не можете сравнивать себя с товарищем Соломенцевым, – рассудительно заметил лейтенант.
– У меня тело не хуже, чем у товарища Соломенцева, – закричала дама в ослепительном купальнике, надвигаясь грудью на представителя власти, потрясенного этим неслыханным вольнодумством.
Она, конечно, была не права. Товарищ Соломенцев все же был в этот момент кандидатом в члены политбюро, то есть входил в высшее руководство страны, и речные струи, омывающие его заслуженное, идеологически чистое тело, не могли заразиться чуждыми нашему обществу микробами.
На купальнике дамы знаков различия не было, но зная, что в Жуковке живут разные влиятельные люди, осторожный лейтенант не стал вступать в политический диспут, ограничился устным замечанием и удалился.
Жизнь на природе немного продлила Паве жизнь. Он умер через год в больнице ночью среди чужих людей, в успокоение нам рассказали, что врач был с ним до последней минуты.
Галя осталась одна и соединиться с нами не захотела, желая сохранить независимость. К этому времени она уже несколько лет не служила в Театре Образцова, организовав кукольный театр-студию в Доме пионеров. У нее оказался незаурядный педагогический талант, и студия была довольно успешной, а студийцы, девочки и мальчики, вырастая, Галю не забывали, приходили в гости и писали замечательные письма. Одна из ее учениц, Саша Горбунова, выросла в профессиональную актрису и уже много лет играет на сцене Театра Образцова.
Галя перестала работать, когда ей исполнилось семьдесят пять лет, и скончалась, немного не дожив до семидесяти девяти, от миэломной болезни, приковавшей ее к постели в последний год жизни. Незадолго до ухода она сказала Марине:
– Никогда не думала, что ты будешь так преданно за мною ухаживать.
Это было предсмертное покаяние за долгие годы недоброжелательства.
Смерть наступила в первый день лета; собиралась гроза, внезапный резкий порыв ветра с грохотом распахнул окно, и раскат грома, как посмертный салют, заглушил последний вздох моей приемной мамы.
К этому времени матери Марины уже не было в живых, а ее отец, которого покойная жена избаловала обожанием, оставшись один и будучи еще крепким, не очень старым человеком, стал искать себе новую спутницу жизни. Но квартира, дача и деньги возбуждают не обожание или хотя бы привязанность, а совершенно иные чувства. Поэтому эти поиски нового счастья имели трагикомический характер, а новые союзы были кратковременны.
Одна из дам по имени Туся поселилась у Александра Александровича со своим попугаем, жутким матерщинником. Непонятно было, как в этой маленькой головке уместился весь богатейший корпус русского мата, выученный, очевидно, в предшествующих браках. Интересно, что Петя, как попугай себя называл, комментировал домашние события с помощью этой колоритной лексики на удивление удачно и к месту.
– Куда пошла, блядь хорошая? – нахально кричал он Тусе, когда она выходила из комнаты.
Младший брат Марины Толя из балованного, вертлявого пацанчика вырос в рано облысевшего молодого человека со страшными черными усами. Он с трудом окончил технологический факультет института, где Марина преподавала и тащила его за уши, и теперь заведовал швейным ателье. Когда я однажды сказал ему, что не следовало уносить из ателье домой линолеум, закупленный для ремонта помещения, он ответил мне гениальной фразой, кратко выразившей универсальную философию, годную для всех времен:
– А зачем тогда становиться начальником?
Понятно, что и отец, и брат Марины не были для нас близкими людьми, и теперь наша семья представляла собой маленький островок в человеческом океане.
В семидесятых годах в железном занавесе появились трещинки, были достигнуты соглашения с западными странами, позволившие ослабить международную напряженность, власти начали понемногу выпускать евреев в эмиграцию. Применительно к себе я такую возможность всерьез не рассматривал никогда. К концу семидесятых я был довольно успешным человеком, деятельность, которой я занимался, была мне интересной, я пользовался уважением в профессиональной среде, и начинать жизнь заново на чужбине желания не имел. Несколько незаметных сотрудников нашего института эмигрировали, это произошло довольно тихо, скандал разгорелся, лишь когда в эмиграцию собрался один из главных инженеров проектов Саша Дрезельс. Незадолго до его заявления о выезде министр, будучи недоволен состоянием проекта, которым Дрезельс руководил, поручил директору института Устинову освободить его от должности. Дрезельс был не слишком виноват, и Устинов упросил Полякова дать ему шанс. Решение об эмиграции принимается не спонтанно. Чтобы не ставить под удар директора, Дрезельс должен был воспользоваться случаем и уйти из поля зрения министерства на небольшую должность, однако он этим пренебрег, скрыл свои намерения, и защитивший его Устинов имел массу неприятностей.
Сегодня многим этого не понять, а в те годы эмиграция рассматривалась как измена социалистической родине. Коровин, главный инженер управления, которому подчинялся институт, на всех углах кричал, что Устинов, жену которого звали Фаина, потворствует евреям, потому что его жена этой же нации. Устинов был просто порядочным человеком, никаких родственных связей с евреями не имел, а Коровин был садистом по натуре, всегда готовым нагадить людям. Ранее он был вторым секретарем Ярославского горкома КПСС и в результате многочисленных жалоб трудящихся был разжалован в главные инженеры проектов нашего Ярославского филиала, то есть просто низвергнут с Олимпа, но потом всплыл в министерстве, имея, видимо, соответствующие связи. Под его нажимом Дрезельсу, который имел какую-то начальную форму допуска, запретили выезд из страны. Он был довольно симпатичным человеком, в институте к нему неплохо относились, и на открытом партийном собрании, где его исключали из КПСС, одна доброжелательная сотрудница простодушно спросила:
– Ну, Александр Исаакович, ну зачем вы уезжаете? Ну что, там так уж хорошо? Ну, скажите, мы тогда все туда поедем.
На секретаря партбюро было жалко смотреть. Он был хороший товарищ, и я после собрания выразил ему соболезнование.
Хороша ли страна Болгария?
Это событие косвенно отразилось и на мне. После смерти Гали исчезли нити, привязывающие нас неразрывно к Москве. В это время создавалось совместное советско-болгарское бюро для руководства развитием большого производства электропогрузчиков «Балканкар», и министр Поляков назначил меня заместителем начальника бюро. Бюро создавалось в Болгарии, в городе Пловдив, и начальник был, естественно, болгарин. Я должен был поехать туда на два года с семьей. Марина после недолгих колебаний согласилась оставить работу в институте, хотя был риск, что преподавательская должность за ней не сохранится.
В годы советской власти работа
