Я понял, что, очевидно, он видел нас, и не захотел лгать.
— Да. Я разговаривал.
Он погладил бороду и закурил папиросу.
— Вы не курите? Хорошо… Скажите, вчера очень темная была ночь?..
«Что сказать?» — подумал я, смутно догадываясь, что он хочет переменить тему разговора.
— Да. Темная.
— Но лицо вы заметили хорошо?
— Да, хорошо… Почему вы меня спрашиваете?
— Может быть, вам это неприятно? — насмешливо спросил Медынин.
— Пожалуйста… Почему же… У вашей жены очень интересное лицо, одно из тех, которые редко встречаются… Я бы узнал его из тысячи лиц…
— Ага, — почему-то радостно вырвалось у Медынина, — это хорошо…
Я пожал плечами.
— А дочку мою видели?
— Нет, не видел.
— Она живет рядом с ней. В ее комнату есть дверь из спальной жены, — методически отчеканивая каждое слово, сказал Медынин.
Я хотел сейчас уловить в его тоне насмешку, но не мог. Он говорил это серьезно, таким тоном, каким объясняют дорогу.
— Что вы сейчас делали? Вы не заняты?..
Я отрицательно покачал головой.
— Тогда, может быть, мы пойдем в гостиную… Мне хотелось бы с вами поболтать… Тем более, что одному такая скука… Пожалуйста.
Он встал с кресла и отворил дверь в соседнюю комнату. Мягкий, прозрачный красный свет густой волной хлынул оттуда.
Я вошел и с невольным чувством восхищения осмотрел каждую вещь, которую заметил мой глаз. Я не мог предполагать, что доктор Медынин мог быть таким эстетом и любителем роскоши. Он представлялся мне человеком, привыкшим к сухому и деловому тону своего кабинета, но все, что я увидел здесь, говорило как раз противоположное. Это была громадная комната с аркой, завешенной тяжелыми малиновыми портьерами, и убранная в чисто восточном стиле. И пол, и стены были обиты красными, пушистыми коврами; такого же цвета диваны и кресла были расставлены по стенам, а в середине стоял стол, на котором я заметил две каких-то восточных чаши и два розоватых кальяна. С потолка спускались на цепочках три лампы шарообразной формы из стекла рубинового цвета.
— Ну что — нравится? — спросил Медынин.
— Очень, — искренне сказал я, — очень хорошо!..
— Здесь я отдыхаю… Я сделал все красного цвета, потому что он успокаивающе действует на нервы… Здесь так приятно забыться — ничто не напоминает о том, что рядом кабинет, столовая, коридоры с их противным, желтым, раздражающим светом…
Пока Медынин говорил это, я попытался проверить справедливость его слов; должен сознаться, что эта багровая окраска всего производила на меня совершенно другое впечатление. Потоки красного света из ламп как-то давили мозг, а тени от вещей и от нас не были резкими на красном фоне мебели и стен, а колыхались мертвыми, расплывчатыми пятнами. Было что-то тревожное в этом красном воздухе, и это впечатление еще более усилилось, когда я случайно взглянул на хрустальные графины с водой: красный цвет фантастически окрашивал их и, когда Медынин нечаянно толкнул один из них, мне показалось, что там как будто колыхнулась кровь…
Медынин показал мне рукой на диван, а сам встал около портьеры и играл цепочкой. Я не могу забыть его сухой, гибкой фигуры в черном, наглухо застегнутом сюртуке, и бледного лица с черными горящими глазами… Когда я опустился на мягкие подушки, с этого момента его глаза ни на секунду не отрывались от меня. Переходил ли он на другое место, менял ли ногу — наши глаза не отрывались друг от друга. Красный свет воспалял глаза — временами мне хотелось их закрыть, но немеркнущий, сверкающий взгляд Медынина мучительно тянул к себе.
— Хотите, я заведу музыкальный ящик?..
Не дожидаясь ответа, он протянул руку куда-то за портьеру и щелкнул пружинкой. Металлически звякнуло что-то, и через секунду, точно заглушаемая чем-то мягким и тяжелым, из-за портьеры раздалась нежная, самая нежная, какую я когда-нибудь слышал, мелодия, напоминающая не то восточную, не то заунывную, мертвенно-покойную русскую песню. Звуки то замирали, как бы уходя куда-то, то раздавались сильнее и мелодичнее. Ими, как красным светом, наполнилась вся комната. Не отрываясь от меня взглядом, Медынин сказал:
— Не правда ли — красиво?
— Да, — беззвучно прошептал я, не чувствуя своего голоса.
— Я сейчас брошу ароматичные травы… Это большое наслаждение…
Он бросил что-то в вазы на столе — оттуда вспыхнули языки синего огня и прозрачный, белый дымок тоненькими колечками стал расползаться по всей комнате. Скоро каждая частица воздуха наполнилась пряным и нервирующим ароматом этого дыма… Я почти не видел Медынина, чувствуя только на себе его тяжелый, властный взгляд.
Мысли путались в мозгу. Казалось, что красный свет, дрожащие ноты и терпкий аромат курений входят в каждую частицу тела, входят в меня — а предо мною только одни блуждающие, с лихорадочно увеличенными зрачками глаза Медынина… Они становятся все больше, больше, идут ко мне ближе, надвигаются, как стена, готовы раздавить меня…
Я хочу что-то сказать, но язык не повинуется мне, хочу протянуть по направлению к надвигающимся глазам руки, но чувствую, что руки одеревенели и я не в силах оторвать их от подушек…
Вот глаза еще, еще ближе… Сейчас они тоже войдут в меня, я утону в этом пламени черных зрачков… Я делаю последнюю попытку сорвать с себя этот кошмар… я чувствую, что засыпаю…
Дальше я ничего не помню.
* * *Проснулся я у себя в комнате от какого-то грохота и грубых голосов внизу. Кто-то бегал по коридору и по комнатам и прыгал. В окошко лился слабый свет я — сейчас же догадался, что утро. Я вскочил с постели и стал слушать — до меня долетели чьи-то чужие голоса и какая-то возня под моей комнатой.
Голова у меня была тяжелая, всего шатало, как будто я перенес тяжелую дорогу… Чувствуя, что внизу творится что-то неожиданное, я инстинктивно бросился по своей лестнице и почти вбежал в кабинет Медынина.
Несмотря на ранний час, Медынин был одет, а за столом у него сидел какой-то человек в форменной фуражке и что-то записывал.
— Становой, — мелькнуло у меня в голове, — должно быть, несчастье…
