Одно слово преследовало Икурея Конфаса. Оно как будто наблюдало за ним со стороны.
«Ужас».
Он сидел, устало навалившись на луку седла, и глядел, как пламя факелов сверкает между темных деревьев впереди. За спиной в лагере перекликались голоса. Тьма кишела огнями.
– Скюльвенд! – крикнул Конфас в темноту. – Скюльвенд!
Он даже не оборачивался к своим офицерам, и так зная, что они вопросительно переглядываются.
Что же такого было в этом человеке, в этом демоне? Почему он так влиял на Конфаса? Несмотря на извечную ненависть нансурцев к скюльвендам, Конфас испытывал к ним какую-то извращенную любовь. В них чувствовалось нечто мистическое. Их мужественность переступала границы всех законов, определявших жизнь цивилизованных людей. Там, где нансурцы льстили и торговались, скюльвенды просто брали свое. Их жестокость была цельной и абсолютной, в то время как нансурцы разбивали ее на мелкие кусочки и вставляли в разноцветную мозаику своего общества.
От этого скюльвенды казались более… более сильными мужчинами.
И теперь вот этот Найюр, вождь утемотов. И Конфас, и множество воинов в Джокте видели: в отблесках пожара глаза варвара сверкали, как вставленные в череп горящие угли, а кровь вернула его коже истинный цвет. Несущие смерть руки, рокочущий голос, слова, поражавшие прямо в сердце. Они видели Бога. Они видели, как за скюльвендом вставала тень Гилгаоала, огромная и рогатая…
И вот теперь, когда они повергли его на землю, словно бешеного быка, когда они наконец захватили его – словно взяли в плен саму войну! – он просто исчез.
Кемемкетри утверждал, что никакого колдовства тут нет, и Конфас впервые разделил опасения своего дяди насчет Сайка. Может, это их рук дело? Или, как говорил Кемемкетри, это сделали Безликие? Солдаты будто бы видели, что скюльвенда через лагерь провел Сомпас. Но это совершенно невозможно, поскольку сам Конфас, выйдя от Найюра, сразу пошел к Сомпасу.
Безликие… Оборотни, как называл их адепт Завета. Конфас узнал от Кемемкетри, что дядю убила одна из этих тварей под личиной императрицы. Он стал вспоминать, что там болтал о них болван из Завета, когда они в Карасканде обсуждали судьбу князя Атритау. Они не кишаурим, Конфас уже понял. Теперь, когда Ксерий погиб, это стало еще очевиднее: зачем кишаурим убивать единственного человека, способного их спасти?
Но если они не кишаурим, значит ли это, что тут замешан Консульт, как утверждал адепт? Неужели и правда начался Второй Апокалипсис?
И как тут не ужасаться?
Все это время Конфас считал, что они с дядей держат все под контролем. Остальные ходят по веревочке и путаются в сетях их тайных замыслов – так он думал. Какое самомнение! Кто-то другой знал, кто-то другой наблюдал за происходящим, а Конфас даже не подозревал об этом!
Что творится? Кто руководит событиями?
Не император Икурей Конфас I.
Свет факелов четко очерчивал его орлиный профиль. Сомпас смотрел на него выжидающе, но, как и прочие, держал свое мнение при себе. Они понимали, что настроение у Конфаса не просто паршивое. Он осматривал выбеленные луной окрестности и чувствовал отчаяние перед лицом безбрежного мира, поглотившего все, чего он желал. Будь он сейчас один, сам по себе, у него не осталось бы надежд.
Но он был не один. Ему повиновалось множество людей. Умение подчинять разум и тело воле другого – вот в чем истинный гений человека. В способности преклонять колена. С такой силой, понял Конфас, он уже не связан местом и временем. С такой мощью он может дойти до горизонта! Он – император.
Как же ему не смеяться? Какая замечательная у него жизнь!
Надо лишь все упростить. И начнет он со скюльвенда… Выбора нет.
Скюльвенд станет первым не случайно. Конфас приблизился к тому, чтобы восстановить империю в полноте ее былой славы, а для этого необходимо убить потомка их давнего врага. Скюльвенды издревле стояли на пути империи. Конфас об этом и говорил, не так ли? Он киранеец. Он кенеец…
Немудрено, что дикарь смеялся!
За всем этим стояли боги, Конфас не сомневался. Они завидовали своему брату. Как дети разных отцов, они обижались. Во всем этом заключался некий смысл, несомненно. Некое предупреждение. Он теперь император. Ход сделан. Правила изменились…
Почему, почему он не убил демона? Что за слабость, что за тщеславие остановило его руку? Что за железная рука держала его за горло? Ожог от семени скюльвенда у него на спине?
– Сомпас! – почти крикнул Конфас.
– Да, о Бог Людей?
– Как тебе нравится звание экзальт-генерала?
Этот неблагодарный сглотнул.
– Очень нравится, о Бог Людей.
Как же не хватает Мартема и холодного цинизма его взгляда!
– Возьми кидрухилей. Всех. Загони этого демона для меня, Сомпас. Принеси мне его голову, и ты станешь… экзальт-генералом, Копьем империи. – Конфас улыбнулся, но злобно прищурил глаза. – А если ты подведешь меня, я сожгу тебя, твоих сыновей, жен – все семя Биакси. Всех сожгу живьем.
Полагаясь на сверхъестественное зрение Серве, они вели коней в непроглядной ночи. Они понимали, что чем дальше успеют уйти до рассвета, тем больше их преимущество. Они прокладывали путь среди кустарников, по высоким склонам, затем спустились в лесистую долину, где воздух был напоен кедровой горечью. Израненный Найюр неуклюже хромал, держась лишь на неутолимом чувстве вроде голода или страха. Мир вокруг расплывался, обычные предметы становились злонамеренными и кошмарными. Черные деревья хватали Найюра, всаживали когти в его щеки и плечи. Невидимые камни били по ногам. Окаймленная кольцом луна раздевала его.
Мысли его путались. Он сплевывал кровь. Тропа, темная и каменистая, уходила из-под шатающихся ног. В ночи сгустилась еще более темная тень, и он стал падать, теряя сознание и изумляясь: как это души могут мерцать?
Затем он увидел лицо Серве. Ощутил ее колени под своей головой. Прикрытые тонкой льняной туникой, они были твердыми и теплыми. Ее грудь касалась его виска. Серве взяла мех с водой, смочила тряпицу. Стала протирать ссадины на лице Найюра.
Она улыбнулась, и он судорожно вздохнул. Колени женщины – такое спокойное убежище! Яростный мир сразу становится маленьким, а не всеобъемлющим, случайным, а не совершенным. Найюр поморщился, когда она промокнула порез под его левым глазом. Он наслаждался ощущением холодной воды, нагревающейся от жара его кожи.
Черное блюдо ночи начало сереть. Подняв голову, он увидел прядь волос на щеке Серве. Он потянулся погладить ее, но остановился, заметив корку запекшейся крови на костяшках пальцев. В груди нарастала тревога. Хотя боль от ран сковывала движения, он заставил себя рывком выпрямиться, закашлялся и выплюнул кровавую слюну. Он сидел в зеленой траве на вершине какого-то холма. Восток нагревали лучи пока незримого солнца. На многие мили тянулись невысокие хребты, темные от деревьев и бледные от голых каменных стен.
– Я о чем-то забываю, – сказал он.
Она кивнула и улыбнулась блаженно и весело, как всегда, когда у нее был готов ответ.
– О
