И Лука вдруг бухнулся в ноги к бояричу и стал ему кланяться. И когда он взглядывал на боярича, тот видел в глазах его слезы.
Федор Петрович сначала опешил. На мгновенье в его тревожно настроенном воображении мелькнули страшные картины кровавой смуты… Но эти картины были так не согласны с действительностью, в которой все улыбалось ему, все сулило блестящую будущность. Притом все теперь, после приезда боярина Матвеева, казалось вполне спокойным и умиротворенным, что бояричу показалось даже стыдно поддаться мрачным внушениям холопа; и он поспешил отогнать от себя всякие черные мысли.
– Не верю я твоим вестям! – проговорил он почти с досадою. – Сдается мне, что на стрелецких кружалах тебе тоже голову вскружило… И не пугаюсь я стрелецких угроз: они нам не страшны… Стоит только нам захотеть, да собрать своих холопов, так тогда не мы от них, а они от нас побегут!.. Страшен, брат, сон, да милостив и Бог!.. Давай мне обуваться.
Лука поднялся с колен и ни слова не промолвил больше. Лицо его, простое и рябоватое, приняло свое обычно-спокойное выражение, и только в глазах залегла какая-то тень, какая-то тоскливая забота, которая, видимо, не сходила с души его… Молча исполнил он приказание боярича, молча присутствовал при его умывании и одевании, молча проводил его в покои старого боярина… Но внутренний голос говорил ему, что нельзя оставить это страшное дело втуне.
6– Что же теперь делать? Как теперь быть? – стал раздумывать слуга. – Ведь времени терять нельзя! Враг близок, и гибель близка! Не хочет он меня слушать – послушают другие, постарше его!
И мысль верного слуги остановилась на именитом боярине Матвееве, имя которого было у всех на устах, было достоянием общей молвы народной.
– Он царю – ближний, царице – свой человек… Его, небось, послушают… Лишь бы мне добиться, поговорить с ним с очей на очи. Я бы все ему рассказал, что знаю, что сам своими глазами видел… А уж ежели не примет меня боярин, либо выслушать не захочет, тогда пойду в Приказ тайных дел, да объявлю за собою «слово государево». Хоть и на дыбе быть, а правду всю наружу вывести надо!
И вот, тщательно обдумав свой план действий, Сабур решил немедленно приступить к делу. Незаметно ускользнул он с подворья боярского и направился в приход церкви Николы в Столпах, к дому Матвеева, который красовался на весьма видном и людном месте, между Мясницкой и Покровкой.
Около дома кучами стоял народ – пестрая и разнохарактерная толпа, преимущественно серого люда. Во дворе, за решетками, также множество народа, среди которого мелькали и фигуры стрельцов, в их серых рядовых кафтанах и ярких шапках. С улицы ко двору беспрестанно подъезжали то повозки, то всадники. Но и всадники спешивались, и сидевшие в повозках высаживались у самого въезда во двор и шли через весь двор пешком до самого крыльца боярских хором. На крыльце и у ворот приезжих гостей встречала целая орава боярских холопов, которые, не обращая на гостей никакого внимания, громко о чем-то между собою переговаривались, а по временам вступали даже в споры и перебранку.
Сабур попытался сунуться в ворота, почтительно сняв шапку перед боярскими холопами, которые заграждали все пространство между воротными столбами. Но какой-то высокий детина в синем кафтане, с желтыми оторочками мигом схватил его за шиворот и оттолкнул от ворот на улицу.
– Что пинаешь-то, хамово отродье! – огрызнулся Лука, сжимая кулаки. – Я к барину Артамону Сергеевичу за делом иду…
Громкий хохот всей холопской оравы был ему ответом.
– Ишь, рябая харя, рассопелся как! Словно к теще в гости приехал! Оборачивай оглобли!
И человека три самых дюжих ребят, весьма внушительно засучив рукава кафтанов, выдвинулись вперед и заступили дорогу Луке.
– Да вы поймите, нехристи, что я не по своему делу лезу боярина тревожить, а от господина своего, боярина Петра Михайловича Салтыкова, послан…
– А хоть бы и от ни весть-какого князя ты пришел, не смей соваться в ворота без спроса… У ворот мы господа! – отвечали ему холопы Матвеева.
– Еще ежели б он нам алтына по два на брата пожертвовал, так мы бы его до крыльца пропустили: пущай бы ему там шею наколотили…
И новый взрыв хохота покрыл это проявление холопского остроумия. Но Лука уже сообразил, что в словах холопа заключается намек на смазку, полез за мошной в голенище сапога и вынул шесть алтын.
– Нате, делите, утробы ненасытные, – пробормотал он сурово и, сунув деньги в руки одного из холопов, прорвался во двор, пока те между собою спорили и делили подачку.
Стал он подходить к крыльцу. Там то же повторилось.
– Куда лезешь?.. Чего вперед рвешься?.. Прежде отца в петлю не суйся! – встречали и осаживали его боярские холопы, несмотря на все его заявления о том, что он по делу, и не от себя пришел, а господином послан.
Когда же, наконец, он роздал еще алтын пять-шесть по разным рукам, ему дозволено было стоять у крыльца в кучке немногих других просителей из просителей и разночинцев, ожидавших возвращения боярина от обедни. В этой кучке все уже успели друг с другом перезнакомиться и поговорить, и каждый каждому рассказывал, за каким делом или с какой челобитной пришел к боярину. Один Лука молчал, угрюмо и крепко держался за балясины крыльца, чтобы толпа его не оттеснила, нахлынув вперед, когда боярин подъедет.
Наконец за решеткой двора, от церкви, показался поезд боярина. Конные вершники скакали впереди, разгоняя народ, за ними, грузно покачиваясь и громыхая на высоком ходу, медленно катилась карета боярина, за которой на запятках стояли четыре рослых гайдука в черкасских чекменях с откидными рукавами. Сам боярин, сидя в карете, приветливо раскланивался направо и налево через стекольчатые окна, улыбаясь милостиво на шумные приветствия толпы, которая бежала по обе стороны кареты, горланя во всю глотку.
– Здравия… Здравия боярину Артамону Сергеевичу!
Когда карета вкатилась в ворота, все, что толпились на дворе, завопили в один голос то же, что кричала толпа. Многие стали бросать вверх шапки, и потом все ринулись к крыльцу, от которого боярские холопы тщетно старались оттеснить непрошеных благожелателей.
Лука Сабур улучил как раз ту минуту, когда маститый боярин, поддерживаемый с двух сторон под руки гайдуками, спустился с высокой подножки и ступил на крыльцо… Тут он и пал на колени и во весь голос проговорил:
– К твоему благородию от господина моего, боярина Петра Михайловича Салтыкова, по важному делу прислан…
– Ох, Господи! Грехи тяжкие, – почти простонал боярин Матвеев, измученный за последние дни приветствиями и поздравлениями, ликованием и почестями. – Ни отдыху, ни сроку не дают. Чего тебе надо? Встань да говори.
– Говорить
