– Христос с тобой! Ступай.
Сын уж подошел было к двери, когда отец его окликнул и сказал дрогнувшим голосом:
– Постой! Дай мне еще на тебя полюбоваться! Ведь до вечера теперь, пожалуй, уж я не увижу тебя.
И он, прикрыв глаза от света рукою, с блаженной улыбкой на устах, долго смотрел на сына, приговаривая, как будто про себя:
– Два только таких красавца между стольниками царскими и есть: ты да Нарышкин Афоня… Вы словно братья родные… Тот только почернявей будет, да поплотнее чуточку… Так, так! Ну, ну, ступай, дружок! Христос с тобой.
Федор Петрович вышел и припер за собою дверь. И старый боярин долго не сводил с нее глаз, как бы мысленно следя за удалявшимся сыном. Потом он прилег на подушку, подремал немного и вдруг, очнувшись от дремоты, тревожно спросил у Горбыля:
– Заглядывал ли в святцы?.. Каких сегодня святых?
– Пахомия и Евфросина Псковского, да Арсения Ларсийского… Да память убиения блаженного царевича Димитрия Углицкого…
Боярин еще более затревожился.
– Сыщи-ка, Сеня, житие царевича… Вон в том изборнике, что в турский сафьян переплетен… Да прочти-ка мне…
Сеня полез на полку около божницы, порылся, вытащил толстый рукописный изборник, присел на скамеечку около кровати боярина, расстегнул кованые застежки книги, перелистал несколько десятков страниц и стал читать «Сказание о невинном убиении царевича Димитрия».
Боярин слушал его очень внимательно, по временам приостанавливая и заставляя перечитывать некоторые места, а иногда повторяя вполголоса, вслед за чтецом, витиеватые выражения, которые казались ему особенно трогательными и назидательными. И только тогда, когда Горбыль дошел до слов: «И се злокозненнии убийцы и душегубители к младенцу-царевичу приступают и кровожаждуще простирают к нему взоры», – старый боярин замахал рукой и произнес вполголоса:
– Нет, нет! Постой, не читай дальше: я этого слышать не могу…
Горбыль остановился на полуслове и вдруг поднял голову, наклонил ее несколько на бок и стал прислушиваться. Действительно, какой-то странный, смешанный звук, – не то треск, не то звон, не то вопль, – стал в это время доноситься откуда-то издалека.
– Что это? Как будто сполох? Уж нет ли где пожара? – нерешительно проговорил старый Горбыль, прислушиваясь.
– Пойди, пошли кого-нибудь узнать, – встревожился Петр Михайлович, – да воротись скорее доложить мне.
Горбыль поспешно вышел, а старый боярин стал вслушиваться в шум, долетавший с надворья, и пришел, наконец, в совершенное недоумение… То, что казалось трещотками, теперь явственно стало доноситься в виде усиленного барабанного боя, к которому не менее явственно примешивались неистовые, нестройные крики и звон набата. Крики, барабанный бой и гул шумящей народной толпы приближались все более и более. Наконец, стало слышно, как за высокою оградою широкого боярского двора толпа народа, крича и галдя, валила по улице, запружая ее всю и наполняя своим шумом и гамом.
– Что это, Господи? Бьют в барабаны, кричат, шумят, бегут… Что это? Уж не смута ли какая? – проговорил старый боярин, с трудом поднимаясь с изголовья и спустив ноги с кровати. – И Сеня мой тоже куда-то пропал… Сеня! Сеня!
– Здесь я, здесь, боярин! – откликнулся Горбыль, отворяя дверь. – Бегал, разузнавал и в толк-то ничего не возьму…
– Да что же это? Кто там валит по улице?.. Что это за барабаны?
– Стрельцы мутятся, боярин! С ружьями, с копьями и с бердышами бегут полк за полком к Кремлю.
– Зачем? Чего им надо?
– Кричат, что царя идут сменять.
– Царя сменять? Да что ты? Никак умом рехнулся?
– Не прогневайся, боярин. Что слышал, то и тебе сказываю… Царя Петра на Ивана идут сменять.
Боярин опустил печально свою седую голову, почти бессознательно прислушиваясь к удаляющемуся шуму и гаму толпы. По мере того, как она удалялась, все слышнее и слышнее становилось гудение набата по окрестным церквам и вносило невольный страх и тревогу в душу каждого мирного гражданина.
Долго молчали и старый боярин, и старый слуга, не смея высказать друг другу свои затаенные опасения…
Наконец Петр Михайлович поманил к себе Горбыля и сказал ему:
– Приподними меня да поддержи на коленях – помолиться хочу!
И долго, долго он молился, со слезами, поддерживаемый Горбылем. Вдруг топот коня звонко раздался на помосте двора, послышались голоса, и несколько мгновений спустя кто-то спешно подбежал к дверям опочивальни и распахнул их. Лука Сабур явился на пороге, оборванный, бледный, с всклокоченными волосами… На лбу его был широкий рубец, из которого сочилась кровь… Ею был залит весь перед его кафтана. Как вошел, так и пал на колени перед старым боярином.
– Батюшка, Петр Михайлович! Стряслась беда великая!.. Пришли в Кремль стрельцы-головорезы, с бердышами, с копьями, со всяким оружием, всех нас с площади согнали – кого побили, кого поувечили, боярских коней, что в повозки запряжены были, покололи, и всех из Кремля повыгнали, ворота наглухо заперли… Чинят там над боярами расправу кровавую… Попытались было мы пробраться, так они чуть меня саблями не зарубили. А Ивана Дрозда и вовсе на копья подняли… Не знаю, что с ним и сталось…
Старый боярин, как стоял на коленях, так и опустился на руки Горбыля… Он не расспрашивал, не добивался знать подробности того, что случилось в Кремле – сразу понял весь ужас положения и только одно мог твердить про себя: «Господи! Да будет воля Твоя… Да будет воля Твоя!»
Лука Сабур стоял на коленях, ожидая, что скажет боярин. Все черты лица застыли, словно окаменели. Наконец, не дождавшись боярского слова, он сделал над собою тяжкое усилие и проговорил глухим голосом:
– Батюшка, боярин! Дозволь мне пойти, сыскать моего господина – живого ли, мертвого ли! Хоть голову сложу, а отыщу его.
– Ступай, отыщи, – чуть слышно произнес боярин Салтыков и в полном изнеможении от невыносимых внутренних страданий опустился на изголовье.
Лука поднялся с колен, отер полою кафтана кровь с лица и вышел из боярской опочивальни.
9Прошло несколько часов в трепетном ожидании и в томительной неизвестности. Часы эти невероятно долго и медленно тянулись для старого боярина и его верного старого слуги. Они оба как бы замерли в ожидании какого-то рокового, страшного исхода. Наконец, уже под вечер, в то время, когда на боярском дворе Салтыковых вся дворня давно уже знала о буйствах и неистовствах, совершенных стрельцами в Кремле и Китай-городе, толпа стрельцов, человек в пятьдесят, подошла к воротам салтыковского подворья и стала стучаться. Встревоженная и напуганная городскими слухами служня и дворня Салтыковых столпились, как стадо без пастыря, около ворот, и никто не знал, на что следует решиться: отпирать или нет? Но за воротами раздался голос Луки Сабура, который крикнул им:
– Отпирайте, не сумлевайтесь! Впускайте боярича в дом родительский!
Ворота отперли, и стрельцы вошли в них гурьбою, без кафтанов, в красных рубахах, вооруженные бердышами, копьями и ружьями. У иных рукава были засучены, руки и одежда запачканы кровью их недавних жертв… Многие
