Духовенство, обязанное хранить догматы веры, от которых люди некнижные не отличали ненавистных Петру старомосковских предрассудков, являлось особенно неблагонамеренным классом общества.
Было сверху провозглашено, что монахи – это «большие брады, которые ради тунеядства своего не в авантаже обретаются». Вопреки старомосковскому взгляду на церкви, как на лепоту града, было официально признано «великим небрежением славы Божией» наличие в городе «сверх потребы построенных церквей и множества попов». Монастырь в то время не был тихим пристанищем от мятежа взбаламученного петровскими новшествами русского житейского моря. На московские монастыри, казавшиеся Петру конспиративными квартирами противников новшеств, то и дело обрушивалась тяжелая рука князя Ромодановского. За короткий период розыски были произведены в монастырях: Чудове, Новоспасском, Симонове, Спасо-Андроникове, Богоявленском, Высокопетровском, Данилове и Моисеевском женском. Притом не по одному разу, а в Симонове в течение двух лет было пять розысков.
Монашеская злоба против Петра хорошо иллюстрируется двумя примерами из быта Симонова монастыря. Подначальный стрелец Сусло извещал, что «как во время церковного пения в ектениях от попов или от дьяконов помянется государево имя, и в то время будильник Ферапонт плюнет и ему, Бориску, плевать велит». А старец Аввакум «на то место, где того монастыря жители мочились», положил два холста и говорил, что «на тех де холстах писать лик государев».
Белое духовенство разделяло взгляды монахов на реформы Петра.
Не какие-нибудь захолустные попы, но протопоп Успенского собора с двумя ключарями и дьяконом фрондировали по поводу ожидавшихся ими указов с запрещением писать иконы. Если более-менее ученый успенский дьякон Василий называл эту меру иконоборством, то крестовый поп Максим, подхватив без хитрости это выражение, начал называть царя идолослужителем и потом наивно оправдывался тем, что «он говорил в забвении, чаял де он, идолослужение и иконоборство – одно».
После молебны на конюшне боярина Т. Н. Стрешнева в подмосковном селе Узком в Георгиев день причт расположился «браги пить» у приказчика. Поп Алексей, «поздравляя ему, государю, проговорил его государево полное титло», а причетники и приказчик запели многолетие. Но другой поп Иван протестовал, говоря: «Я за государя Бога не молю и плюну». Поп Иван говорил в полпьяне, но он высказал, без сомнения, то, что думали его трезвые собратья.
Не надо забывать, что Петр бил не только «немощную совесть» некнижных попов, но бил их и по карману. «Чаять он, государь, и вам, попам, подокучил, потому что с вас берут поборы великие», – соображали догадливые миряне.
Служилый класс, разделявший все предрассудки народных масс, выражал прежде всего недовольство тяжестью службы, податей и повинностей. Не легка была и в прежнее время служба дворянского ополчения, которое поднималось в беспрерывные походы «конным, людным и оружным» на своем коште. Но петровская регулярная служба казалась дворянам много тяжелее и невыгоднее, как это видно из разговоров, подслушанных в дворянских домах Москвы.
Дьяк
«Какой его, государев, рассуд? Которые были на службе, и тех довелось было посылать на воеводство, и он вместо воеводства посылает опять на службу», – такими словами жена стольника Аф. Кузьмина-Караваева выражало то, что думали все дворянские жены, тосковавшие среди поднятой Петром сутолоки о спокойном и привольном житье на воеводском кормлении. «Государь нас поел и крестьян наших разорил», – выболтал престарелый князь Дулов то, что наболело в душах его собратий.
«Вконец нам от кораблей погибнуть», – горевал подвыпивший стольник Полтаев. А князь Юрий Хилков утешался символическими похоронами флота: «Из драниц сделал кораблик и закопал в землю».
Особенно сердитовали помещики на призыв в вольницу, то есть набор в волонтеры боярских людей. И это было понятно, так как по этому поводу «холопи боярские все взволновались», и у иных помещиков, как у князя Семена Сонцова, «люди пошли все в солдаты». Помещики безуспешно пытались отвлечь своих холопов от стремления в вольницу душеспасительным словом и насмешкою. Один помещик стращал тем, что «которые люди из их боярских домов пошли собою в вольницу и на государевой службе побиты будут, и те пойдут к дьяволу». Но ни крестом, ни пестом помещики не могли пресечь тяготение холопов к вольнице.
Одним из самых тяжких видов петровской службы были командировки молодых дворян для изучения наук за границу. «Еще завел новое, – негодовала жена стольника Кузьмина-Караваева, – детей наших в малых летех посылать за море для ученье». Нестерпимо было для материнского сердца вдовы окольничего Анны Игн. Ржевской отпускать сыновей в дальние еретические земли. Неудивительно, что эта спугнутая с гнезда грозным царем чадолюбивая наседка расквохталась «непристойными словами». Отчаявшись в спасении сыновей, она «стала на великого государя молить, чтоб ему, государю, быть чернее земли».
Уже чего стоило разобраться во всех этих венгерских, французских, немецких и саксонских фасонах, когда выходили предписания вроде того, чтобы «верхнее платье носить саксонское и французское, а исподнее немецкое». Недаром, по свидетельству современника, с этими фасонами после указа «через три года насилу уставились».
Хотя в городовых воротах было вывешено «образцовое французское и венгерское платье», но московские портные никак не могли потрафить заказчикам по этому образцу, как это видно из многих дел по челобитным заказчиков на мастеров. Да и едва ли мог выглядеть по-новомодному какой-нибудь «кафтан черный, сермяжный», хотя бы и саксонский.
У всех городовых ворот кроме ночных целовальников, собиравших пропускные деньги с путников после первого часа ночи, были поставлены денные целовальники для доправки штрафов за ношение русского платья. Эти целовальники иногда оказывались очень зоркими и очень сведущими в новых иноземных модах. Один боярский человек был задержан потому, что «у венгерского кафтана на нем были рукава широкие». У другого усмотрели «под шубою полукафтанье, а не камзол». Задерживали и таких, которые не носили, а просто несли русскую шубу или русские черыки. Целовальники не всегда были без греха. Взыскав пеню, они иногда просили еще и срывали с задержанного шапку или шубу. В надежде на поживу целовальники допускали и послабления. У Яузских ворот, например, целовальник сильно, то есть несмотря на протест караульных, взял образцовое французское и немецкое платье «неведомо на какой боярский дом давать с них образец», а назад пришел пьяный без сборного ящика. Образцовый же французский кафтан был напялен на самом пьянице.
Старомосковская публика стояла горою за нарушителей нового портновского регламента, и не только боярские люди, но и солдаты отбивали у целовальников арестованных ими людей в русском платье.
К довершению соблазна сделалось известным, что царь «с немцы табак тянет». Да и что было говорить о царе, когда «проклятая табака» была разрешена для всенародного употребления, и
