Но оппозиция всех этих недовольных, начиная с замурованной в монастыре царевны и кончая шалившим по улице юродом, была лишена активного характера, выражалась в злословии, а иногда и в крепкой ругани, витала в области туманных мечтаний и несбыточных надежд. Было более чем наивно утешать себя слухом о появившемся в Царьграде письме, в котором написано, что «великому государю недолго жить, с сего числа только три года». Но эта благая весть тут же нейтрализовалась поправками, исходившими от компетентных в такого рода вопросах раскольников. Одни из них утверждали, что «царь – Антихрист, на него смерти не будет», другие соглашались с тем, что веку царя «будет только три годы от нынешнего Фомина воскресенья», но лишали это пророчество всякого значения, прибавляя, что в «то же Фомино воскресенье будет представление свету».
От призрачных надежд легковерные переходили к полному отчаянию, к уверенности в том, что «от него никуды не уйдешь», «что житье к концу приходит», что остается только, «по лесам собрався, гореть».
Но на фоне этого всеобщего острого, хотя и пассивного, недовольства все-таки наблюдаются некоторые выступления активного характера.
Старой Москве не была незнакома пропаганда противоправительственных идей путем распространения прокламаций или, как тогда говорили, «листов к возмущению».
Еще при царе Федоре Алексеевиче Василий Власатый «бросал с Ивана Великого письма», как надо думать, заключавшие в себе лишь «церковную противность». Охранникам при Петре I немало крови испортили разные «листы», «тетрати» и «скорописные письма». То на улице находили листы, обвинявшие царя в язычестве, то из кулька, спускавшегося из верхних окон Монастырского приказа для приема подаяний, вытаскивали письмо, обличавшее «вора и еретика» Меншикова. Такие письма подбирали в приказах, снимали со стен в самих дворцах. А были смельчаки, вроде монаха Авраамия или подьячего Докукина, направлявшие свои дерзкие «тетрати» в собственные руки царя.
Для нашего периода наиболее типичным революционером является известный «книгописец» Григорий Талицкий, исчезнувший во мраке какого-то каменного мешка после того, как ужас казни через «копчение» вынудил его принести покаяние.
Стража в Московском Кремле
Заблуждения Талицкого объяснялись тогда тем, что он «книг много чел». В Преображенском приказе запомнили, что Талицкий «хотел печатать тетрати и, напечатав, бросать в народ», что в Суздале на воротах «лист прибивали Гришка Талицкий с Ваською Волосатым». Всякое подозрение в сношениях с Талицким вызывало в князе Ромодановском со товарищи особое напряжение их сыскных способностей. «Сказать за собою государево дело Гришки Талицкого» было верным средством насолить всем, кого можно было приличить, то есть припутать к этому делу. «Забудешь меня разорять и из монастыря ссылать – я тебя сожгу, что Талицкого!» – с апломбом кричала монахиня Моисеевского монастыря игуменье, хотевшей ее «смирить» за «неистовое житие»…
Переворот в форме какого-то «великого смятение в Москве», как тогда называли революцию, был предметом общих надежд. Ввиду постоянных скитаний Петра среди «народного множества» и в Москве, и за границей сложилось убеждение в том, что «государя убить учинить не диковина». Увлекающиеся не могли удержаться от прямого пожелания ему гибели, иногда в самой грубой форме. «Худы немцы, что его не повесят», «самому ему торчать у нас на коле», «пора его на копья» – так и сыпались угрозы по адресу Петра.
Но все это были опять-таки речи людей, потерпевших от царя; потуги бессильной злобы; произнесенные под влиянием аффекта, а иногда и алкоголя слова, и за ними нельзя было ожидать опасных поступков. Поэтому заслуживает некоторого внимания попытка стрельца Петра Кривого дать известную организацию противоправительственному движению, попытка интересная и в том отношении, что одной из конспиративных квартир для Кривого было «кружало в Зарядье».
Кривой бывал еще у Шакловитого, и от его «непристойных» речей «стал мыслить на убийство государя». Он делал попытки агитировать среди своей братии, старался завести сношения с ссыльными, беглыми и раскассованными по посадам стрельцами, «с иными видеться, а с иными списываться». Проектировано было уже временное правительство – «воровское управительство», по терминологии Преображенского приказа – в лице Петра Кривого с каким-то Микитою Ивановым. Но число активных заговорщиков доходило лишь до трех или четырех, и весь «завод бунту» был основан на фантастическом ожидании похода на Москву стрельцов и донских казаков.
Вообще, в русском обществе того времени сложилось убеждение, что от Петра можно избавиться не путем сложного и не дающего надежды на успех заговора, а единоличным выступлением какого-нибудь озлобленного смельчака. «Один бы вымыслил разумно вострым ножом, так бы головушки стрелецкие не пропали» – такие сожаления слышались по поводу прежних неудавшихся заговоров.
Ходили слухи о «злохитренных ухищрениях на государево здоровье» со стороны отдельных покусителей. Некоторые из этих покушений носили архаический характер порчи с помощью волшебного наговора или «лихого зелья». Производились розыски и о том, что Авдотья Нелидова по научению Авдотьи Волынской «вынимала государев след», и о том, что Никита Пушкин сушил и тер шпанские мухи и клал их «в еству и в питье, готовя заедки», для того, чтобы окормить царя, ожидавшегося к Пушкину в дом для славления.
Таким образом, под впечатлением тягот непопулярной войны и бестактной скоропалительной ломки дедовских обычаев в Старой Москве додумались до мысли об убийстве «разорителя царства», «царя озорника», «царя Ирода», «царя мироеда», который «весь мир разорил и переел» и угрожал «выесть мирской и корень весь».
«У нас на Москве доброго ничего не водится, что не вымыслят, всё неведомо на какую дурацкую стать» – такими словами москвичи резюмировали свое отношение к петровским новшествам. Они с тоскою переносились мыслями в невозвратные блаженные времена, когда «бороды были в чести, платье бывало хорошее, цари с царицами езживали Богу молиться по многим обителям».
В. Шереметевский
Торжество по случаю взятия Азова
(Из книги «Житие и славные дела государя императора Петра Великого», изданной в 1772 году в Венеции Дмитрием Феодозием на русском языке)
В 1696 году, покорив Азов и сделав все нужные распоряжения для безопасного охранения вновь завоеванного города, об его укреплении и приспособлении к дальнейшим предприятиям на Черном море, Петр Великий возвратился со своей армией в Москву. Но так как он хотел «всю славу, которую при взятии толь важного града получил, оставити своим генералам и солдатам», и для этого им устроить торжественный вход в Москву, то, не въезжая в столицу, он остановился в селе Коломенском, куда 30 сентября 1696 года собрались все полки и откуда началось торжественное шествие через Серпуховские ворота и Каменный мост в следующем порядке.
Государственный секретарь Никита Моисеевич Зотов ехал впереди в карете, запряженной шестериком вороных, держа перед собой саблю, оправленную золотом и драгоценными камнями, и щит на золотой цепи тоже с драгоценными камнями. За ним ехали… Боярин и генерал-кригс-комиссар Федор Алексеевич Головин, кравчий Кирилл Алексеевич Нарышкин в каретах
