Невельской оглянулся в поисках виселицы или любого другого приспособления, с помощью коего мог быть исполнен варварский приговор, но на площади ничего такого не оказалось. Куда и зачем ведут Юшина под барабанный бой, оставалось неясным. Скоро обе процессии остановились, не дойдя до средины площади. Грохот утих, а перед осужденным выступила из толпы небольшая болезненного вида женщина. Гигант глубоко вздохнул и со стоном рухнул перед ней на колени. Толпа совершенно смолкла. На площади сделалось так тихо, что со стороны бухты долетел холодный и чужой крик чаек.
Женщина, застывшая перед Юшиным, не сводила взгляда с его лица. Тот морщился и не смотрел на нее в ответ, опустив голову, отчего на минуту у Невельского даже возникла мысль, что это она, а не командир Петропавловского порта решает участь преступника. Впрочем, взгляд ее выражал скорее печаль и обиду, нежели гнев. Толпа вокруг этих двоих, видимо, понимала происходящее. Никто не вмешивался. Все молча ждали конца этой необыкновенной сцены.
— Она, должно быть, его жена, — шепнул догадливый мичман Гроте. — Неужели ревнует к той инородке?.. Позабыл, как они тут называются…
— Ительмены, — так же шепотом подсказал товарищу мичман Гейсмар.
— Надо же, какие страсти. Прямо Шекспир…
— Отставить, — негромко, но твердо оборвал разговор Невельской.
Удивление мичмана Гроте было понятно ему. Предпочесть туземную девушку законной русской жене, да еще пойти ради нее на преступление казалось глупым и несоразмерным. Тем не менее он сознавал, что Камчатка — это особый мир, и привычным аршином тут ничего не измеришь.
Переведя взгляд на неподвижно стоявшего посреди толпы Машина, он пристально вгляделся в его лицо. Невельскому хотелось найти в нем следы сомнения. Он слишком хорошо помнил свое собственное безразличие к нижним чинам, приведшее матроса Завьялова в эти прекрасные, но абсолютно дикие и наверняка смертельно опасные места. Простое наказание, начавшееся с безделицы, потянуло за собой целый клубок последствий, сумма которых обратила дельного и полезного на любом корабле матроса в жалкое существо без тени каких бы то ни было прав. Теперь же под угрозой, вообще, стояла сама жизнь, и решение — забрать ее у человека или оставить — сосредоточилось в руках у одного командира порта.
Напряженная тишина на площади неожиданно нарушилась отдаленными возгласами и какой-то возней, поднявшейся на дальнем конце. Оттуда к молчаливой средине накатывала третья процессия. Несколько казаков тащили под руки то и дело запинавшегося человека в лохмотьях и с окровавленным лицом. На лбу у него зияла открытая рана. Правой рукой он прижимал к животу левую, лишенную кисти. Кровь щедро капала из нее в жирную грязь.
— Гурьевы! — закричал один из казаков, помогавших несчастному. — Людишки Гурьевы объявились!
Чем ближе придвигалась жуткая группа к средине площади, тем яснее видел Невельской, что рана на лбу страдальца была не просто раной — кто-то намеренно вырезал на живом человеке большую неровную букву «Г».
— Это клеймо у них такое, — сбивчиво объяснял командиру «Байкала» давешний чиновник на пути к дому Машина. — Кого не зарезали, тех клеймят.
— Зачем?
— Не могу знать, господин капитан-лейтенант. Много что разве догадку имею.
— Ну так поделитесь.
— Мне кажется, Геннадий Иванович, они мстят.
От удивления Невельской даже остановился.
— Мстят? Это за что же?
— Они ведь все каторжные, Гурьевы-то эти люди. Беглые каторжные. У каждого на лице клеймо. И не на одном лбу только. Там и на щеках, и на руках. Чтобы сразу видно было. Вот, мне кажется, они в отместку тоже решили народ метить. Но чаще, конечно, сразу режут. Мало кто от них уходил. Меченые, видимо, у них остаются. Вроде как собственность.
— А этот как же ушел?
— Наверняка сказать не могу, но думаю, — руку сам себе отхватил, за которую был привязан. Здешний народ Гурьевых людей крепко боится. Говорят, — понизил голос чиновник, — они людоеды. Впрочем, это одни слухи. Прежде этих татей здесь никто и не видел. Они впервые так близко подобрались. Про их изуверства раньше только из Охотска, да из Аяна сведения приходили. И то все больше на сказки похожие. Понятия не имею, как они сюда добрались. Неужели у них и корабль имеется?!
Корабля у пришлых каторжников не было. По словам спасенного жителя Петропавловска, лихие люди пришли на гиляцких лодках. При этом и сами они были одеты наподобие гиляков. Именно это обстоятельство позволило им застать врасплох двух местных плотников, надумавших порыбачить неподалеку на озере Котельном.
— Мы ж думали, они, как и мы, за молоканом пришли, — через силу рассказывал спасенный, пока ему туго бинтовали изувеченную руку. — Молокан на Котельном жирный… Хороший молокан… Встали там лагерем, потом глядим — с моря идут гиляки, лодки свои через перешеек тащат. Ну, думаем, подсобят. Улов хороший будет. А они, вон оказывается, по нашу душу… Федора сразу убили… Хороший был плотник…
Страдалец замолчал, потом лицо его сморщилось, и он заплакал. Слезы сбегали по впалым щекам, оставляя за собой темные полосы на подсохшей уже по всему лицу бурой корке. Стоявшие вокруг него офицеры «Байкала», начальник порта и его помощники тоже молчали, глядя на то, как ловко крутит свой бинт местный доктор. Если у них и были слова сочувствия, то сейчас они уступили место этому общему молчанию, и молчание это не содержало в себе ни малейшей капли неправды, каковая легко могла укрыться в словах.
Изувеченный плотник тем временем снова забормотал, сетуя на злую судьбу:
— Куда мне теперь без Федора? Один с лабазом[99] не справлюсь… Как работу доделывать? В четыре-то руки едва успевали… Прогонит меня купец… Тут еще Марья на сносях. Лишний рот скоро… Дочка она моя, ваша благородие… Такая хорошая… Чем семейство кормить буду? Напарник мне новый нужен. Да где его взять? Плотники в городе все артелями держатся… Не ущипнешь…
Он явно не сознавал пока, что из четырех рабочих рук, дававших его семье пропитание, потерял не две, а три, и что купцу, нанявшему их с Федором на строительство лабаза, он будет теперь без надобности в любом случае. Ему еще предстояло понять, что ни в какую другую артель его самого никогда больше не возьмут, но пока же он расстраивался из-за одной утраты напарника. Так жизнь порой, уничтожив уже практически человека, милосердно закрывает ему глаза на подлинное величие постигшей его беды, чтобы он, подобно несчастному Иову, принимал удары один за другим и в конце концов умел вынести их все, не сломавшись на самом первом, и вкусив таким
