— Что известно об этих Гурьевых людях? — спросил Невельской командира порта, когда они вышли в соседнюю комнату.
— Каторжники, — коротко ответил Машин, вынимая трубку из ящика стола и принимаясь набивать ее. — Все беглые, как один.
— А почему Гурьевыми называются?
— Да был у них раньше коновод и зачинщик по имени Гурий. Васильев — фамилия. Ну вот, в его честь, по всей видимости.
— Чем же он так знаменит?
— А чем может быть знаменит вор и убийца? Душегубством, Геннадий Иванович, исключительно душегубством. Завойко мне в прошлом году в Аяне рассказывал, что даже запрос делал на его счет. Выяснилось немногое: в двадцать седьмом году этот Гурий Васильев бежал с Нерчинской каторги, однако в Россию возвращаться не захотел, а наоборот, ушел далее на Восток. Очевидно, сплавился по Амуру до самого моря. По дороге сколотил целую шайку из местных и таких же беглых, как сам. Постепенно оброс небольшой разбойничьей армией. Устроил в тех местах своего рода государство. Маленькое, но, поверьте, зловредное…
— То есть он может знать судоходный фарватер в устье Амура? — перебил Машина Невельской.
— Не может, — выпуская клубы дыма, ответил командир порта.
— Отчего у вас такая уверенность?
— Оттого, что он теперь вообще ничего знать не может. Он мертв.
Невельской не стал скрывать своего сожаления.
— Почему же его не допросили перед казнью?! — с досадой воскликнул он. — Столько бы сил и времени нам сберегли!
— А не было никакой казни, Геннадий Иванович. Нам он в руки так и не дался. Его свои же убили. Думаю, просто не поделили власть. Так что теперь у этого сброда новый зачинщик и коновод… Настоящее имя его неизвестно. Знаем только, что после убийства вожака он провозгласил себя Гурьевым, а все остальные, соответственно, стали его людьми.
Невельской порывисто шагнул к Машину, едва не схватив его за отвороты сюртука.
— Так, может быть, этот Гурьев знает, где пролегает фарватер?! Они ведь сюда добрались по морю. И уж если на такой переход отважились, то в тех местах все глубины должны быть известны им наверняка!
— А вот этого я утверждать не могу, — осторожно отодвигаясь от командира «Байкала», сказал Машин.
Невельской, порохом вспыхнувший от одной лишь возможности узнать, наконец, ради чего он проделал такой долгий путь, еще минуту-другую горел изнутри, слегка раскачивался, словно вот-вот взорвется, но потом все же взял себя в руки и погасил свой внутренний пожар.
— Что же вам известно про этого Гурьева? — уже вполне ровным тоном спросил он.
Машин, который не мог не заметить произошедших с его собеседником стремительных метаморфоз, опасливо подвинулся от него еще дальше, как будто внезапно разглядел в Невельском смертоносного оборотня, после чего принялся раскуривать свою погасшую трубку. При всей охватившей его тревоге ему не хотелось, чтобы его опаска была очевидной.
— Об этом негодяе нам известно чуть больше, нежели о его предшественнике, — проговорил Машин. — Про него вдоль Охотского побережья даже в некотором роде легенда составилась. Рассказывают, будто родом этот самый Гурьев происходит из Костромской губернии — следовательно, приходится вам земляком.
Невельской сухо кивнул, пропуская мимо ушей тот факт, что начальнику Камчатки была небезынтересна его биография.
— Сбежал от своего барина, — продолжал Машин. — Что-то по романтической линии, но без кровопролития, слава Богу. Потом будто бы прибился к оренбургским казакам, а после, во время крупного бунта — я так полагаю, году в тридцать пятом — примкнул к башкирским бунтовщикам. Там тоже сплошная романтика. Оказался в шайке, которой верховодила какая-то тамошняя роковая красавица. Жгли усадьбы, резали нещадно мелкопоместных дворян. Рискну предположить, что эта жестокая девица мстила за учиненное некогда над нею насилие.
Так или иначе, наш будущий Гурьев быстро выбился в ее фавориты. Однако долго, разумеется, так идти не могло. Явились регулярные войска, предводимые, как я понимаю, самим оренбургским губернатором Василием Алексеевичем Перовским, и все немедленно расставили по местам. Бунт был вскоре подавлен, зачинщики схвачены, и среди них — наш Гурьев со своею валькирией. Девицу за ее жестокости приговорили к пяти сотням палочных ударов, чего, конечно же, она не выдержала, а Гурьев, как говорят, в исступлении бросился на губернатора, который присутствовал на экзекуции. Молва, желающая сделать его героем, сообщает, что он будто бы даже зацепил его высокопревосходительство отнятой у одного из казаков саблей, но я лично мало этому верю. Слишком уж сказочные подробности довелось мне услышать об этом Гурьеве касательно других его подвигов. Так что здесь надобно отличать зерна от плевел. Вы меня понимаете?
Невельской пожал плечами и ничего не ответил. Хозяин дома решил извиниться:
— Я, наверное, утомляю вас этой сказкой. Простите, коли длинная получилась.
— Напротив. Я бы желал узнать об этом человеке как можно больше.
— Ну-у, — протянул Машин, выпуская особенно густой клуб дыма, — я ведь уже предупредил, что все эти подробности могут быть вымыслом. Фантазия русского народа, знаете ли, неистощима. И почти всегда склонна к героическому.
— Не могли бы вы продолжить, Ростислав Григорьевич? Меня на судне дела ждут.
— Разумеется. Впрочем, я уже практически все рассказал. После нападения на губернатора этот наш Гурьев прошел сквозь палочный строй, но выжил. Попал на каторгу, бежал, ушел на восток. В районе Охотска был снова схвачен и приговорен к повешению. Перед самой казнью на город напала шайка таких же беглых, которые попутно с грабежом отбили приговоренного. Так он оказался у Гурия Васильева. На беду последнего, надо признать… Характер, в общем, изрядный. И крайне беспокойный. Хотя, должен заметить, у нас и без беглых каторжников злодейства хватает. К чему далеко ходить? Даже тут, в Петропавловске, народ временами друг дружку режет. Причем за самую мелочь — за сапоги, за колечко серебряное, за платок. Огорчительно, что из-за такой малости это происходит.
— Вы хотите сказать, что если бы они резали друг друга за приличный куш, вас бы это не огорчало?
Командир порта тяжело вздохнул и развел руками:
— По крайней мере, это было бы понятно.
— А мне и теперь понятно. Просто они очень бедны. Свободы же имеют несравненно больше, нежели их собратья в России. Отсюда и вседозволенность.
— А! — неожиданно расцвел хозяин дома. — Стало быть, вы понимаете, для чего мне понадобилось это представление на площади?! Иначе ведь их не удержишь. Нужна постоянная демонстрация власти.
— Я понимаю. И все же хочу просить вас об отмене казни. Человеколюбие требует от нас милосердного отношения к ближнему. Со своей же стороны могу предложить помощь в поимке злодеев.
Невельской не стал говорить, что после рассказа Машина заинтересовался беглыми каторжниками, напавшими на местных плотников, едва ли не в большей степени, чем бедолагой Юшиным. Любой из них знал об устье Амура несравненно больше всех здешних сотрудников Росийско-Американской компании вместе взятых. Оставалось только изловить хотя бы одного живым да
