Фёдор, младший, обосновался в доме тестя; тот владел небольшой, но доходной лесопилкой со столярным цехом-мастерской, на правом берегу быстрой, сбегающей с Восточных Саян реки Белой, в деревне с тем же названием, которую просёк Великий путь. Его женой стала Ульяна, девушка суровая, высокая, крупной кости; с детьми супругам не везло — двоих родила Ульяна, но умерли они от глоточной ещё в младенчестве.
Старший сын, Михаил, остался с отцом, после плена принял на себя ведение обширного хозяйства. Григорий Васильевич, старея, понемножку отходил от дел, с радостью и гордостью отмечая, что сын надёжный, толковый хозяин; поселился с Любовью Евстафьевной в пристрое, который когда-то соорудил для женившегося Михаила, и отдал в его полное владение основной дом со всеми надворными постройками и заимкой в тайге.
Иначе сложилась жизнь невзрачной Феодоры — она несчастливо влюбилась в женатого иркутского купца и, девкой, забеременела. Григорий Васильевич вспылил и прогнал опозоренную, падшую дочь из дома. Она скрылась в тайге на заимке, вытравила плод, но глухой ночью, не совладав с чувством отчаяния и тоски, серпом вскрыла себе вены. Опомнившийся отец всю ночь искал дочь в лесу и на заре обнаружил её, умирающую, на крыльце зимовья. Она лежала на плахах без чувств. Обливаясь потом, через чащобники, навалы камней и подгнившие гати, сокращая путь, выносил её на тракт.
После гнал лошадей безостановочно и безумно до самого Иркутска, и одна, коренная, в воротах больницы пала; но дочь удалось спасти. Феодора вернулась домой тихой, согбенной, постаревшей; подолгу молилась, а потом кротко попросилась у отца в Знаменский монастырь в послушницы. Григорий Васильевич не препятствовал, хотя к тому времени приискал для дочери жениха — немолодого, многодетного, но зажиточного вдовца из Плишкина. Через три года Феодора приняла постриг и была наречена Марией.
5
В небольшую избу управы уже набилось полно мужиков. Густо пахло самосадным табаком, овчинным пропотелым мехом, начищенными гусиным салом или гуталином сапогами. Было шумно, люди спорили, но глухо, не повышая голоса. Староста Григорий Васильевич одиноко сидел за громоздким без скатерти столом с одной только чернильницей посредине и сердито смотрел на мужиков глубоко запавшими глазами. За его спиной с бумажной картинки пристально смотрел на собравшихся моложавый, с грустинкой в детски простоватых глазах император Николай Второй.
— Тебя ждём, Михайла, — с неудовольствием сказал Григорий Васильевич вошедшему сыну. Все замолчали и значительно посмотрели на Охотникова-младшего. — Где шаташься? Тут покоса хотят перекроить… весь белый свет кверху тормашкой перекувырнуть.
— Кто? — уселся на лавку Михаил Григорьевич и приподнял бровь.
Многие из собравшихся были давними должниками Михаила Григорьевича: кто-то пользовался его молотилкой, жнейкой, кому-то он ссужал денег, сена или семян, кому-то, самым бедным, помогал зимой съестными припасами, одеждой, но никогда жёстко, наступательно не требовал возвращения долгов, если знал, что человек пока ещё не способен рассчитаться. Но уже не первый годок зрело среди погожцев недовольство тем, как разделена земля, особенно покосы: кто был богаче, у того и земля оказывалась лучше да ближе к Погожему и удобным путям. Михаил Григорьевич ожидал такого разговора, смутно побаиваясь чего-то.
— А хоть бы и я, Михайла Григорич! — повернулся к нему распахнутой из-под тужурки грудью Алёхин Пётр, мужик лет пятидесяти, из достаточных, имевший одиннадцать десятин пашни, пять лошадей, восемь коров; он ни разу не бывал в должниках у Михаила Григорьевича. — По какому таковскому праву ты владашь лучшими покосами и кажный год всеми правдами и неправдами увиливашь от переделов? Мы тоже хотим владать доброй земелькой… благодетель!
— А по таковскому, по каковскому ты не сумешь, — ответил Михаил Григорьевич, легко задрожавшими пальцами вынимая из кисета щепотку табака. — Лазаревские, к примеру, луга мой отец орошал не только водицей, но и своим потом горючим. Верно, батя? — Григорий Васильевич угрюмо промолчал, лишь мельком взглянул на сына, и на худой морщинистой шее старика вздрогнул кадык. — Спокон века мы унавоживаем луга — не захватные, а выделенные нам миром! — горячо продолжал Михаил Григорьевич. — А ить они тепере всамделишные утуга, только что не все огорожены. А ты, Пётр, хотя бы одну телегу назёму вывез на луга, орошал? То-то! Уж помалкивай!
— Я толкую не о навозе — о земле. У тебя, Михайла Григорич, столько добрых лугов, что ты могёшь запросто приращать своё стадо. А я, можа, тоже не прочь прикупить овец, коз да лошадей. Чем же мне их потчевать?
— Тебе в прошлом годе предлагало общество Терещенские пойменные — что же не взял, закочевряжился? Знатные там травы, пырей прёт как на дрожжах.
— Я пока до Терещенских доберусь — мхом обрасту. До них вёрст — не меряно! По бездорожью, хлюпающими калтусами! Спасибочки! А до Лазаревской пади — рукой подать. Возьми себе Терещенские, коли любы они тебе, а Лазаревские мир пущай промежду другими едоками поделит, — усмехнулся в негустую, но волнистую бороду Алёхин.
— А назём соскребать с Лазаревских будешь ты и возвращать на мой двор?
— Я тебе, Михайла Григорич, про Фому, а ты мне снова про Ерёму! — густо покраснел закипавший Алёхин; осмотрелся, отыскивая в глазах собравшихся поддержки. Но люди осторожно помалкивали, не смотрели на Алёхина.
Сход длился недолго
