— Да ты, паря, не напрягайся, не суетися попусту. Будь человеком, просто человеком, — по-особенному — злобно и одновременно весело — сказал Охотников, отворачивая от Савелия загоревшееся лицо. Савелий помолчал, дожидаясь, не скажет ли хозяин ещё чего, и неестественно тонким голосом произнёс несвязное:
— Как же-с… вы наш благодетель… благодаря вам… благодарны, признательны… — И — ниже, ниже склонял редкобородую маленькую головёнку свою, но вбуравливался заострённым взглядцем в хозяина, как бы боялся отпустить его, как бы притягивал к себе невидимыми нитями.
Михаил Григорьевич нахмурил торчащие волоски бровей:
— Ну-ну, ослобонися, ослобонися, мужичок. — Он брезгливо-сдержанно похлопал приказчика — не поворачиваясь к нему лицом — по угловатому, как у подростка, плечу. — Мы с тобой, Савелий, компаньоны какие-никакие — чиво уж тебе выпендриваться передо мной? — попробовал он пошутить, но выпрямляющийся Савелий принял его слова за чистую монету:
— Смею ли, Михайла Григорич? Я со всем почтением к вам. Всей семьёй молимся за ваше и ваших домочадцев здравие. Вытащили вы нас из такой поганой ямищи, — и слов не нахожу. По гроб жизни буду верен вам… как пёс.
— Ну-ну, угомонися ты, сказано! И добре, что не находишь слов… угодник хренов. Будь мужиком. Показывай, чиво тута наторговал-накуролесил за день, — прошёл хозяин в загромождённое кулями и корзинами складское помещение.
Не лежала у Михаила Григорьевича душа к Савелию, одно время даже хотел расстаться с ним — убрать из лавки, чтобы пореже видеть. Хотел всунуть ему ещё немного денег и — мол, в расчете. Но Полина Марковна наставительно сказала супругу:
— Грех Васи — и наш родительский грех. Терпи, Михаил. Смири душу. Нам надобно всячески угодничать перед Плотниковыми, а не отталкивать их. Не сбрасывай со своих плеч креста, не сбрасывай. Неси его, покудова Господь даёт силы. Терпи.
— Да ты мне, как выпивший слезливый дьячок, нотациев не читай: сам знаю, чиво положено мне, отцу сына-убивца, делать и понимать. Не трави мне, Поля, душу! Вот-вот рана стала затягиваться, а ты — солью, солью да с перцем. Ну вас всех, ей-богу! Говорю же тебе: Савелий неприятный мне мужик, характер у него слизнячий, холопский. Шморчок какой-то, а не человек, хотя и вроде как работящий, сообразительный да расторопный.
— Может, и послан он нам, чтобы спытать нас? Смири, Михаил, гордыню.
— Всё вот думаю: можа, Ваське и следовало было пойти на каторгу, — неожиданно сказал Михаил Григорьевич. — Можа, и следовало ему самому пронести крест. А мы — вона чиво сотворили. — И голос Охотникова сорвался. Бесцельно шарил в карманах шаровар и блуждал взглядом по стенам горницы с фотографическими портретами, большими, красного дерева часами, зелёным китайским ковром и тусклым, но богатым иконостасом с погашенной лампадкой. Полина Марковна вся замерла, казалось, дыхание её прервалось: ожидала ещё каких-то страшных слов, но супруг молчал. Зажёг лампадку, вялой рукой перекрестился.
— Мы, Михаил, за него и пронесём сей крест, — вымолвила она. — Нам, нам замаливать его великий грех.
Супруг не возразил, молчком вышел на улицу, сел на завалинку и щурился на Ангару: «Нам, нам, Поля… а то кому же».
Полина Марковна в последние годы сильно изменилась, страшный, непоправимый поступок сына, его ранение, а здесь, в Погожем, хозяйственные неудачи мужа и нежданное, вероломное поражение свёкра состарили её. Она стала беспричинно сутулиться, как старуха или больная. Прятала на улице глаза от людей, мало общалась, отделывалась, проходя мимо, односложными ответами или кивками головы, всегда повязанной чёрной косынкой.
— Да не казнись ты, Полюшка! — порой ругала свекровка. — Тросточку не вернёшь, война вот-вот закончится, Вася жив — так радуйся хоть энтому. Не смотришь людям в глаза? Чиво ж, так и оне отвернутся от тебя, глядишь.
— Совесть грызет, внутрях жжёт, а сама-то, матушка, я всё понимаю.
— Совесть — оно конешно, — задумчиво и неясно произнесла Любовь Евстафьевна. — Да жить всё одно как-то нужно, родненькая. Ведь в сурчиную нору не спрячешься да по тайге не будешь бродить одинокой волчицей. Всё одно — надобно перед людями предстать и — жить, жить. Жить с имя. Делить радость и горе на всех. Забудь, забудь ты про Тросточку! — Помолчав, Любовь Евстафьевна солидно добавила, поглаживая ладонь невестки: — Ежели совесть — оно оченно хорошо. Значится, Бог не оставил твою грешную душу, печётся о тебе и о нас. Я ить тоже маюсь да казнюсь. Не смотри, что я с виду бравая да шустрая старушонка. Душа-то часом — как раздумашься о Тросточке да о Васеньке — ноет, но-о-ет, горючими слезьми обливатся. Быват, и силов уж нету терпеть. А — нужно, нужно терпеть, нужно крепиться. Господь дал жизнь — живи, живи в полную силу, моя пригожая. Людям угождай, душу свою грешную спасай, матёру не упускай с-под ног.
И обе женщины не выдерживали и начинали сдавленно, сдержанно плакать.
После разговора с супругой Михаил Григорьевич стал относиться к Савелию снисходительнее, терпимее, однако заговаривал с ним всё же редко и в новые предприятия, какие-то заделья не вовлекал.
Сегодня Михаил Григорьевич кивком головы поздоровался с Савелием, который перегнулся через прилавок, приветствуя хозяина. Хозяин не думал заводить какие-то разговоры с приказчиком, а только лишь хотел наскоро просмотреть амбарные книги, посидеть за счётами и — домой. Посетителей не
