— Видите эти битые рожи? — обратился к Тобиусу Летье. — Это ее работа. Отродясь никому не причинила боли, а как это началось…
— Вижу.
— Позапрошлым днем, — продолжил пейзан, глядя на забаррикадированную дверь, — когда мы шли на вознесенную службу, ей стало плохо. Она начала плакать, жаловаться на здоровье, просила отпустить ее домой, но об этом не могло быть и речи — моя жена очень набожна, к тому же мы должны были возблагодарить Господа-Кузнеца за ниспосланное нам чудо, всей семьей, без никаких. Чем ближе мы подходили к церкви, тем хуже она себя вела, теребила новое платье, чесала сквозь него грудь так, словно пыталась разодрать, кричала и лила слезы…
— Выла как тысяча безумных демонов, — внес свою лепту отец Эмиль, качая головой, — я стоял на пороге храма, встречал прихожан и видел, как малышка извивалась в руках своей матушки. Она вырвалась и попыталась убежать, месье Летье успел схватить ее за шкирку, ткань платья порвалась и стали видны ожоги на теле, там, где к коже прикасалась цепочка с нательным костерком. Она порвала ее. Потом мы пытались надеть другую, но легче было бы посадить на цепь бешеную собаку, прости Господи. — Он осенил себя знаком Святого Костра.
Пейзаны нехотя стали отодвигать большой сундук, подпиравший дверь, а сделав это, отступили, сжимая дубинки. Никто изнутри не вырвался, было тихо и страшно. Тобиус вздохнул, распахнул дверь и шагнул в темный смрад перевернутой вверх тормашками комнаты. Кто-то заколотил окна — то ли чтобы одержимая не сбежала, то ли потому, что ей не нравился свет. Глаза быстро приспособились к перемене освещения, вертикальные зрачки расширились, и как раз вовремя — волшебник успел схватить бросившуюся на него девчонку. Пошатнулся. Он представлял ее совсем маленькой, а оказалось, что все время речь шла о девице шестнадцати лет, рослой, по-пейзански крепкой и сильной. Щелкали зубы, доносились нечленораздельные рычащие звуки, и пена стекала по подбородку.
— Господь-Кузнец, Молотодержец и святые апостолы! — в ужасе закричал священник, неистово творя знак Святого Костра.
— Хватить глазеть на нее, повернитесь к хозяину, у него сейчас удар начнется!
Летье, который едва не рухнул, увидев свою дочь, двое мужчин взяли под руки и потащили в сторону, Тобиус же без размаха ударил извивающуюся и щелкающую зубами девицу левым кулаком в живот и швырнул на постель. Под его руководством священник и другие двое охранников кое-как сумели привязать одержимую, хотя та бешено сопротивлялась и норовила вгрызться им в руки.
Тобиус прошелся по перевернутой комнате, перешагивая через разодранные клочья платьев и одеяла, черепки расколоченной посуды, сломанный настенный Святой Костер, приблизился к окну и выбил закрытые снаружи ставни, отчего внутрь хлынул солнечный свет. Охранники Летье… его слуги, помощники, работники, маг не знал, кем они точно определялись, были белы, словно стояли в полушаге от собственных могил. Непрекращающиеся вопли одержимой заставляли их дрожать — смотреть на нее они и вовсе не могли.
— Выйдите во двор, подышите, вас позовут, если понадобитесь.
Наружу они рванули чуть ли не наперегонки. Только отец Эмиль остался стоять в изножье кровати, созерцая причиняющее боль зрелище.
— Когда вы видели ее в последний раз?
— Вчера вечером.
— И она уже была такой?
— Нет… нет. Она выглядела сильно больной, истощенной, не в своем уме, но… это ужасно!
Клирик говорил искренне — то, что он видел, и было ужасно: зубы девушки превратись в набор острых клыков, торчавших из почерневших десен, глаза казались парой разверзнутых гноящихся ран, на правой стороне лба вздулась крупная шишка, а на левой точно такая же шишка уже лопнула, и из нее показался кончик маленького острого рога. Вдобавок ко всему пальцы на руках и ногах одержимой начали чернеть, будто их осмолили.
— Посторожите ее, отче.
Кухня в доме семейства Летье была огромной, просторной, и по деревенскому упрощенному укладу она же являлась и столовой. Хозяин сидел на одном из тяжелых основательных стульев, и в дрожащей руке его была кружка с вином. Без слов он подвинул бутылку в сторону Тобиуса, когда тот приблизился.
— Я только что смекнул, что не пригласил гостя за стол, — едва живым голосом проговорил пейзан, — жена бы меня убила за такое. В кладовке много снеди, сыры, окорока, колбасы, ни в чем себе не отказывай, только… сам, сам. В доме больше никого нет, некому ухаживать за гостями.
— Никого? — Тобиус выглянул сквозь светлое окошко во двор, где один из помощников хозяина опорожнял желудок, стоя на четвереньках, — наверняка не столько от отвращения к увиденному, сколько от пережитого ужаса.
— Отправил жену к ее сестре, и сына следом. Она противилась, хотела быть рядом с дочкой, но это убивало мою жену, она теряла цвет и серела как труп после получаса вместе с Сабиной.
— Сабиной? Красивое имя, соломейское.
— Да, — Летье приложился к кружке, вытер рот рукавом, — моя жена из соломейских цитаро. Дочку я ей позволил назвать, но сыну дал наше, архаддирское имя. Славный мальчик мой Гийом, слава Господу-Кузнецу за него, за то чудо, которое он нам ниспослал.
— Слава… — Тобиус осекся и облизнул губы, чувствуя острое желание сделать глубокую затяжку. — Вы уже упомянули о некоем чуде.
— Что? А, да. Господь долго не посылал нам детей, а потом родилась Сабина, и мы с женой поняли, что и это благословение.
Тобиус вспомнил о семье кузнеца из Пьянокамня. В деревенских семьях во все времена редко бывало меньше пятерки детишек, а чаще их насчитывалось вдвое больше, но порой Господь-Кузнец просто не давал.
— Я ведь фермер, знаешь, довольно известный в здешних краях. У меня коровье стадо в несколько сот голов, молочная ферма, маслобойня, семейное дело. С детства Сабина за мной по ферме бегала, а я ее учил, готовил к наследованию, но семь лет
