Тут я позволю себе вернуться к моему честному рассказу «Чужой в незнакомом городе» и ещё раз процитировать его.
«Четверть часа спустя я шёл под серым небом по улице с длинным, как это часто случается на севере, названием МАРИАПИЖПЕЛИНСХСТРААТ. Я отметил, что название улицы созвучно второй линии клавишей на моей русской пишущей машине: ЙУКЕНГШЩЗХ. Если догадаться добавить к нему имя Александр и послесловие — „СТРААТ“, получится отличная улица. Несмотря на середину октября, у таверн сидели северные люди и пили пиво. Аккуратно одетые и чистые, они посасывали жёлтые и тёмные пива с достоинством. ПИЖПЕЛИНСХ, отрезанная вдруг СШУММЭРСШОФСТРААТ, возобновилась более удобопроизносимой ВАППЕРСТРААТ. С большим удовольствием произносил я эти имена улиц незнакомого города, они ведь являлись частицами незнакомого языка, а следовательно, и частицами души этого северного народа. Если Ж, Ш, Ф, X — есть звуки этого народа, он, получается, часто употребляет шипение, фырканье и скептическое хмыканье. Я представил себе, что названия улиц сочинялись местными бургомистрами (?) в тавернах. Прерываемые хорошими глотками их доброго пива и рождались все эти ПИЖ (втягивание пива в рот), ПЕЛ (глотание) ЛИНСХ (сдувание пива с усов и бороды)».
Спустя чёрт знает сколько лет выяснилось, что Мария Пейпелинкс (русская транскрипция) — мать Питера Пауля Рубенса, и это в честь её названа улица. А я разглагольствовал о пиве, глотках пива и сдувании пены с усов.
Мария Пейпелинкс — женщина упорная и смелая сумела, во-первых, своими прошениями вытащить мужа Яна из тюрьмы, куда он попал за свои симпатии к Реформации, простила ему Анну Саксонскую, жила с ним в ссылке в городке Зинген (Нассаусского герцогства) с 1573-го по 1587-й. Когда в 1587 после смерти Яна Рубенса у семьи появилась возможность вернуться в Антверпен, Мария Пейпелинкс вернулась ради Антверпена в католическую веру. Замечательная дама, эта мама Рубенса.
А когда в 1630 году Рубенс овдовел, то женился на шестнадцатилетней дочери своего друга Елене Фурман. Несмотря на лёгкие имя и фамилию, Елена или же изначально была «рубенсовской женщиной», либо стала такой впоследствии. Удивительный папа, удивительная мама плюс жена-крошка. Ему было 53 года, когда он получил шестнадцатилетнюю Фурман. Мне эти радости знакомы. В 1998 году я стал жить с Настей. Ей было шестнадцать в том году, а мне — 55 лет.
У Рубенса, если бы меня заставили выбрать одну работу, я бы выбрал «Похищение дочерей Левкиппа». По-английски титул звучит как изнасилование: «Te Rape of the Daughters of Leucippus». Два мускулистых брута знают, для чего тащат себе свесившись с лошадей этих два белых, горячих, страстных, мясистых инкубатора.
Чтобы пользоваться ими ежедневно.
Такие золотистоволосая и рыжая — нужные звери в хозяйстве. Лошади у мужиков-похитителей-насильников уже есть. Вот будут (тут простонародное русское определение «тёлки» уместно) — вот будут и тёлки.
Кастор и Поллукс — близнецы, родившиеся из яйца, которое снесла их мать Леда от Зевса. Насилуют они двух своих двоюродных сестёр. Их зовут Идаса и Линнея. Действие происходит в Спарте.
Великий Дюрер
Его вершина — гравюра «Рыцарь, смерть и дьявол», конечно же. «Рыцарь, смерть и дьявол» — солдатская гравюра. В сравнении с ней — все мягкотелое. И Джоконда, стареющая библиотекарша в шали, и даже собственных рук его, Дюрера, «Апокалипсис».
В «Апокалипсисе» он пугает.
В «Рыцаре» — железный солдат катит через запрещённые области Смерти и Дьявола, не согнув спины.
Разумеется, пейзаж условен. На самом деле горы — это трудности, песочные часы показывают смерть.
Смерть заставляет глубоко думать.
Женщина заставляет глубоко думать…
Суровый Тевтон, слившийся с железом и сталью доспехов, грубое и угрюмое большое лицо воина, шлем как грозный скафандр окаймляет тевтонские черты.
Прямо сидит на скорее хрупкой для него лошади. В правой руке — вертикальное копье, слева — узкий горизонтальный меч. И даже куски незащищённого тела выглядят бронёй.
Сопровождаем Смертью, у той лошадёнка похуже, в руке Смерть подняла, подсовывает взору рыцаря, песочные часы с циферблатом, дескать «Помни о времени, рыцарь!». Сквозь космы из змей на черепе и вокруг позвонков шеи — дикая борода. Бородатая смерть с двумя невысокими рогами из шевелюры на черепе. Бородатая Смерть есть только у Дюрера.
И наконец, за лошадью рыцаря-тевтона — свиноподобный и одновременно крокодилоподобный Дьявол. Один кривой рог на башке, ещё два спускаются витые с висков, как пейсы у старого еврея, а над ними — два горизонтальных поросячьих уха. В руке — палка-багор, то ли вылавливать трупы, то ли зацепляться за скалы, то ли причинять боль, вонзив в человека и разрывая плоть.
Вверху над головами рыцаря и смерти — средневековый замок-крепость с башнями.
Внизу под лошадью в разные стороны бегут собака и ящерица.
У Тевтона высокомерное упрямое выражение лица. Он тупо продолжает путь по жизни, прямой, как барон Унгерн, не реагируя на часы, демонстрируемые Смертью.
Тевтон — идеальное воплощение человека воли, упрямо следующего своей судьбе, не позволяя себе быть ни смущённым, ни испуганным Смертью и Дьяволом.
По сути гравюра Дюрера демонстрирует победу рыцаря над Смертью и Дьяволом.
Под доспехи надевали особую одежду, чтобы железо не натирало ран на теле. Но раны всё равно были, представьте себя, ходящего в железном костюме. Да ещё не только ходящего, но натужно манипулирующего мечом и копьём. Я думаю, помимо тканей и кожи, перетянутых через тело рыцаря в самых натужных местах, в этих же местах тело смазывали жиром, салом. Рыцарь, должно быть, адски вонял от смеси сала с ядовитым потом воина.
Зимой латы примерзали, а летом жгли, как жжёт раскалённое тавро.
Смерть в саване, налегке, Дьявол в своей шерсти, им легко, а рыцарю невыносимо. Но он
