Он матюгнулся и, повернувшись спиной, стал спускаться с обрывчика, высвечивая фонарем ступеньки, вырытые в глинистой почве… Игорь вслед ему сказал прочувственно:
– Спасибо тебе, Роман! Большое спасибо!
Сделав два шага к берегу, я негромко позвал:
– Роман! Бросай свою сволочь. Идем с нами.
Спина – широкая, плотная, чуть раскачивающаяся и хорошо видимая на фоне воды, ответила забористой матерщиной.
Я поднял маузер.
Ливнем хлеставший дождь прижал звук к земле, и ни лес, ни хуторские собаки на выстрел не откликнулись… Только Игорь жалобно охнул.
– Молчать! Иди возьми у него обрез и фонарь, я подержу под мушкой.
– Не… не могу!
Держа пистолет наготове, я спустился под яр, но необходимости во втором выстреле уже не было.
Утопив в реке фонарь, я снова поднялся к лесу и чуть не ощупью разыскал прижавшегося к сосне Игоря.
– Прекрати стучать зубами и возьми себя в руки. На, бери обрез и не отставай! Не знал, что ты такое дерьмо!
На рассвете мы добрели до Ракитина. Оказалось, что группа Шаркунова ночует здесь.
С хутора Шаркунов вернулся в Ракитино в три часа дня. Двор сельсовета заполнили конники. Стояли чем-то груженные подводы. Начальник милиции сыпал приказаниями:
– Чередниченку, Соколова, Прохорова положите под навес. Ты, Самойленко, добеги до сельпо, возьми у них временно брезентовый полог – накрыть надо. Раненых – в приемный покой! После перевязок – лекпома сюда! Грузы уложите получше, перевяжите веревками. Арестованных – запереть в бане!
Потом обратился ко мне:
– Ну… Все, следователь! Спасибо! Вот вам и лучший председатель сельсовета, Карл Карлыч Мейер! В кандидаты приняли! Два года, гад, оказывается, «станок» держал! Награбленного добра у него полны амбары!
– Арестовал ты его?
– Ну, еще таскать! Иуде – первая пуля!
– А «командарм»?
– Малость пострелял… И меня зацепил. Вот, глянь, кстати, до фельдшера…
Он снял шапку. Голова была обвязана окровавленной тряпкой.
Размотав повязку, я увидел, что пуля пробороздила волосы, сняв с черепа узкий шматок кожи.
– Сколько наших всего?
– Трое. Раненых – пять….
– А тех?
– С твоим – тридцать семь… У цыгана полны карманы денег оказались. И кисет с золотом. Кольца, браслеты… Которых я живьем взял – говорят, что цыган у того на подхвате состоял… У Огонькова. Вроде – адьютант…
– Знаю. Оружия у него еще не было?
– Был в кармане наганишка… Отдам тебе. На память.
– Лучше кому-нибудь из партийцев безоружных.
– Вот так, товарищ следователь… Сейчас мои по лесу шарят. Может, подравняем до четырех десятков.
Он выхватил шашку из ножен, дважды погрузил покрытый ржаво-бурыми пятнами клинок в землю, обтер засверкавшую сталь полой шинели и, с треском бросив опять в ножны, поднялся по ступенькам крыльца.
– Пойдем протокол писать, товарищ следователь. Лыкову звонить. Пусть отзывает другие группы в райцентр… А все трое – семейные… Можно бы, конечно, – гранатами в окна! Да ведь бабы, ребятишки там. Пришлось бандюг наганами выкуривать да шашками.
К вечеру ко мне постучался Игорь. Он был бледен и в од-ном нижнем белье под тулупом.
– Вы где же отсутствуете весь день, товарищ секретарь?
– Я захворал. Лежал на печке в соседней избе… у сторожихи.
– Ну иди, болей дальше…
– Вы… Вы не так обо мне… про меня не так поняли…
– А как же еще? Позорно струсил!
– Нет, я не трус… только не могу, когда… когда… в спину. Он же спас нас… А вы… в спину…
– А-а-а! Во-о-от в чем дело! А помнишь: «отводить за поскотину и расстреливать»?! Помнишь такой разговор? Трепач, болтун!!!
– Опять вы не так понимаете…
– Прекрасно я тебя понимаю! Мне сейчас некогда. Приходи к ужину. Да если придешь опять без штанов – выгоню! Иди, кисейная барышня…
Вечером приехал в Ракитино Дьяконов. Ужинали мы вчетвером.
– Ну, продолжим нашу беседу, товарищ секретарь, – сказал я. – Вот, товарищи, Игорь Желтовский, секретарь камеры народного следователя и сам будущий следователь, прокурор или чекист, считает, что я поступил неблагородно, выстрелив не в лоб, а в затылок бандита. Очевидно, нужно было предложить огоньковскому прихвостню рыцарский поединок. Дуэль на шпагах. Так, Игорь?
– Да нет, я не о том…
– Понимаю, понимаю! Он, дескать, «спас» нас… Значит, в благодарность за «спасение» – отпустить живым, чтобы распарывал животы коммунистам?
Игорь молчал.
Шаркунов сосредоточенно сопел и расправлялся с похлебкой – только ложка мелькала. Дьяконов катал хлебный шарик…
Игорь спросил меня в упор:
– А вы мне на один вопрос ответите?
– Хоть на сто!
– Скажите… А если бы Ромка лицом к вам стоял – тогда как?
– Ишь ты! С больной головы на здоровую? Меня, значит, в трусы? Лицом ли, боком ли – безразлично. Я его еще на огородах хотел уничтожить, когда обрез за пазухой рассмотрел. Но задержал казнь до последнего разговора. Решил еще раз попробовать…
– Казнь?
– А ты воображал – рыцарский турнир? По Вальтер Скотту?
Игорь долго молчал, насупясь.
– Очень уж ты впечатлительный, – продолжал я, – с этим бороться нужно, Игорь! Людям нашей профессии чувствительность – вредная обуза!
– Ого! – вмешался Дьяконов. – Интересно! По-твоему, значит, ни любви, ни благодарности, ни ненависти? Так?
– Почти так…
– А сколько этого «почти» допускается?
– Десять процентов. А девяносто – бесстрастный разум…
– Плюс «революционная законность»! Сухарь и циник! Желтовский! Переходи работать ко мне.
Игорь откинулся назад.
– Что вы, Виктор Павлович?! Вы же не охотник!
Все захохотали. Дьяконов кричал:
– Что съел, следователь? Ты посмотри, посмотри, какими бараньими глазами он на тебя глядит! Вот тебе и разум! А ведь он знает, что в нашей фирме служить – обмундирование, зарплата не чета вашей! Что это, по-твоему? Чувство или хваленый твой разум?
– Разум, – уверенно ответил я, – только разум! Просто со мной ему работать выгоднее: я тоже охотник, и ему часто сходят с рук самовольные отлучки на охоту!
– Как вы можете так говорить? – смутился Игорь.
Шаркунов, покончив с похлебкой, встал и потянулся.
– Р-разойдись! Спать пора, граждане!
Тайна старой колокольни
Начинавшаяся зима уже побелила стежки-дорожки, ведущие в тысяча девятьсот тридцатый…
Наступило самое тревожное время коллективизации. Шло фронтальное наступление на кулака.
В один из дней, отложив в сторону груду дел, помеченных пятьдесят восьмой статьей, я отправился к Лыкову. У него уже сидел Пахомов, предрика. Они ругались.
– Я твое сопротивление на бюро поставлю! – кричал Лыков. – Это оппортунизм чистой воды! Ты без того достаточно зарекомендовал себя как бюрократ, чинуша! Без бумажки и часу не проживешь, а под носом у тебя черт знает что творится!..
– То же, что и под твоим носом. Носы у нас одинаковые…
Пахомов сидел на протертом до дыр райкомовском диване, спокойно и невозмутимо. Но в глазах – злость.
– Упрям, – сказал про него Дьяконов при первом знакомстве. – Очень упрям…
Внешне Пахомов походит на Лыкова: такой же громоздкий. И лицом похож. Только усов нет и голова в густой седине.
Похожи. Но не характерами.
Лыков – живой и общительный. Пахомов – угрюм и замкнут. Лыков – скор на решения. Пахомов – медлителен. Для Лыкова всяческая разновидность формы – неизбежная, но практически бесполезная вещь. Временная необходимость в переходное к коммунизму бытие… Для Пахомова форма – важный атрибут государственности. Лыков райкомовскую печать держит в кармане завернутой в газетный клочок. Пахомов для своей печати заказал специальный футляр-цилиндрик с отвинчивающейся
