И Александр по какому-то необъяснимому соответствию своего настроения с недавними событиями вспомнил последнюю свою встречу с Марком Либерманом весной тридцать восьмого.
Встреча случилась на набережной Лейтенанта Шмидта неподалеку от Академии художеств. Под ногами хлюпал мокрый снег, текли ручьи, капало с крыш, галдели вороны и галки, в ветвях деревьев самозабвенно чирикали и возились воробьи. Возницын первым увидел Марка, торопливо шагавшего по тротуару. На нем было потертое пальтецо, помятая шляпа, и весь он, согнувшийся, мало походил на того самоуверенного и даже щеголеватого Марка, каким Александр знавал его на рубеже двадцатых и тридцатых годов.
Александр окликнул его.
Марк остановился, затравленно огляделся, спросил:
— Возницын? Ты?
— Не похож?
— Сразу не признаешь… — И тут же предупредил с некоторой рисовкой даже: — Со мной нынче опасно якшаться: неблагонадежный элемент. Живу под подпиской о невыезде.
— Почему? — искренне удивился Александр.
— А ты что, ничего не слыхал?
— Я слышал, что тебя исключили из Союза, а почему исключили, не знаю: я в то время болел и не был в Питере.
Александр лукавил: он знал, что исключили Марка и еще с десяток-другой художников за приверженность буржуазной идеологии в изобразительном искусстве, а некоторых даже за принадлежность к подпольной троцкистской организации. Но Александр действительно в ту пору уезжал на родину вместе с семьей, там заболел, поэтому вся эта шумная кампания по выявлению, разоблачению и исключению прошла мимо него. Однако он не хотел выказывать перед Марком свое знание деталей так резко перевернувшейся жизни бывшего своего приятеля, чтобы лишний раз не оскорблять человеческого достоинства опального художника.
— И не только из Союза художников. Из партии тоже, — уточнил Марк.
— Даже так? — деланно изумился Александр и покраснел.
— Даже так. Так что тебе лучше не замечать старого товарища, — со вздохом произнес Марк. И тут же совсем другим тоном, презрительным, с желчной ухмылкой: — А ты, я слыхал, процветаешь, поймал, так сказать, свою струю. Поздравляю. Далеко пойдешь.
Александр передернул плечами: разговор начинал его удручать. Он вспомнил, каким был Марк со товарищи на вершине своей не то чтобы славы, а власти среди художников Питера, как многие заискивали перед ними, вспомнил гонения на себя и других с их стороны — на художников так называемой новой русской волны, исконников и посконников, лапотников, как их презрительно величали, вспомнил свои картины в унизительном полумраке под лестничным маршем Русского музея, нахмурился, но ничего не сказал: сочувственных слов не находилось, а трепать языком он не любил и не умел.
— Я думаю, все образуется, — произнес Александр неуверенно. — Надо только работать и ни на что не обращать внимание.
— Легко сказать… — усмехнулся Марк и тут же попросил взаймы трешницу.
Александр обрадовался, засуетился, дал ему десятку, что-то хотел сказать еще, но Марк сухо простился и, согнувшись, пошагал дальше.
Александр долго смотрел ему вслед и все пытался поймать какую-то не дававшуюся мысль, которая смогла бы объяснить все происходящее, но он настолько привык за последние несколько лет руководствоваться не размышлениями, а наитиями, почти инстинктами, которые когда-то Варвара Ферапонтовна, знаток русского искусства, назвала детьми истинного таланта, что даже испугался едва забрезжившей в его мозгу вполне определенной мысли. «Что ж, — утешил он себя, как привык утешать до этого при каждом ударе судьбы, — что бог ни делает, все к лучшему».
Потом прошел слух, что Марка Либермана арестовали и куда-то услали. Время было шаткое и мало понятное. Спасался Александр Возницын от его холодных ветров в своей мастерской за работой по десяти и более часов в день.
И вот — последний мазок.
Тут главное — во время остановиться.
Портрет Сталина у Александра забрали в конце октября и увезли в Москву. Ни на одной выставке он его так и не увидел, но в конце года ему позвонили из Ленинградского отделения Союза художников и сказали, чтобы он посмотрел сегодняшнюю «Правду», и таким тоном, точно зачитывали смертный приговор.
— А что там? — спросил Александр, похолодев от дурных предчувствий.
— Увидишь, — ответили тем же похоронным голосом.
Аннушка возилась с детьми, младшая капризничала — из-за двери детской слышался ее плач и увещевающий голос Аннушки. Александр обреченно огляделся, точно прощаясь со своей мастерской и окружающими его предметами. Даже голоса дочери и жены, казалось, доносились из другого, все отдаляющегося от него мира.
Он повесил трубку, машинально крутанул ручку телефона, давая отбой связи, поплелся к двери на нетвердых ногах, вышел на лестничную площадку, где висел почтовый ящик, вынул оттуда газеты, тут же, под тусклым светом лампочки развернул «Правду» и увидел на первой же странице до боли знакомый портрет Сталина, но отретушированный почти до неузнаваемости, (и без всякой подписи), а ниже — сообщение Комитета по Сталинским премиям в области литературы, искусства и прочих областях, и, еще не веря самому себе, пробежал фамилии сперва в разделе третьих премий, затем вторых, и уж потом, с упавшим сердцем, первых. Будто из тумана выплыла строка: «Возницын А.И., художник. За цикл картин о советской действительности».
Александр прижался спиной к холодной стене, затем медленно опустился на корточки, запрокинул лицо вверх. Дни и недели напряжения закончились строчкой в газете — как все просто, чудовищно просто! — грудь стеснилась, из глаз сами собой полились слезы, а в голове вспыхивало и гасло из Лермонтова: «И дышится, и плачется, и так легко-легко…»
Но легко, увы, не было.
Конец двадцать шестой части
Часть 27
Глава 1
В Москве парад войск и демонстрация трудящихся, посвященные двадцать третьей годовщине октября, прошли под шорох метели и резкие порывы северного ветра. Рвало из рук знамена парадных батальонов, остервенело трепало транспаранты над головами демонстрантов, выдирало из рамок портреты членов Политбюро. Люди кутались в шарфы, красноармейцы теснее прижимались друг к другу, стараясь держать равнение и не сбивать ноги на сыпучем снегу и скользкой брусчатке Красной площади. На гостевых трибунах и трибуне мавзолея Ленина согревались горячим чаем и коньяком.
Сталин то сидел на высоком стуле, то ходил за спинами членов Политбюро и военных, но когда пошли войска, с хмурой озабоченностью вглядывался в их ряды и тасовал в голове цифры выпуска танков, самолетов, артиллерии, пытаясь на основе минувшего опыта определить, чего понадобится в грядущей войне больше, что окажет решающее влияние на ход будущих сражений, на выпуск чего наиболее приспособлена сегодня советская промышленность.
Своим неожиданным и ничем не объяснимым победным
