— А где мама?
— Мама стъяпает, — с удовольствием произносит Андрюшка новое для него словцо. И поясняет: — С бабой Гафой.
«Боже! Как же хорошо жить на свете!» — радостно думает Николай, оглядывая двор и суету, творящуюся на нем. Вот так же было и давным-давно, только детьми были он сам и его братья и сестры, а дядья свежевали добытого лося, бородатые, солидные, словно высеченные из каменных лбов. Кого-то уж нет в живых, кто-то покинул поселок и подался в Архангельск и дальше, кого-то из молодежи взяли в армию.
К вечеру стали собираться гости. Шли семьями, иные с малыми детьми. Николай, ради которого и затевался весь этот сыр-бор, одетый, по настоянию отца, в свою парадную форму, в которой был в Кремле, с орденом Красной Звезды, с медалью «20 лет РККА» и нашивкой за ранение, встречал гостей на крыльце, кого-то узнавал сразу, кого-то не узнавал вовсе: выросли, возмужали, а бегали когда-то голенастыми подростками. Объятия, поцелуи, похлопывания по плечам, радостные и удивленные возгласы, иногда — слезы.
В избе на подоконнике звучит патефон, Козловский с Михайловым поют «Ноченьку», кто-то в сенях уже пробует лады гармошки… Ребятишки, усевшись на завалинке, делятся друг с другом пряниками и конфетами, обмениваются фантиками.
Уже сажать некуда, а народ все идет и идет. От соседей принесли пару столов, несколько лавок, поставили в просторных сенях, раскрыли двери. Шум сдержанных голосов, еще робкий смех. Тренькнула несмело балалайка.
Анатолий Касьянович, уже под хмельком, вышел на крыльцо, потянул Николая в избу.
— Пойдем, пойдем, сынок: всех не переждешь. Гости маются.
Николая с женой посадили во главе стола, под образа, рядом с отцом-матерью. По правую и левую руку братья и сестры с женами и мужьями. Дальше сватья, кумовья, дядья и тетки, племянники и племянницы — те, которые в возрасте.
Только налили по первой, пришел Пров Никитич Бельдюгов, старейший житель поселка — лет эдак под сто десять, хранитель и сказитель старинных преданий, обрядов и песен. Их уж и на Руси не помнят, а здесь все еще берегут и передают от деда к отцу, от отца к сыну. И про Илью Муромца, выходившего в чистое поле на бой с Жидовином-богатырем и Соловьем-Разбойником, и про Великих князей Киевских, и про походы русичей в дальние страны, и про славный город Киев, который на святой Руси всем городам отец.
Пили степенно, беря стопку двумя пальцами, основательно закусывали, над столом тек размеренный говор. Толковали о видах на улов, о погоде, сетях, моторах, о кормах для скотины, о налогах и, разумеется, о неминучей войне. Николая вопросами не досаждали: захочет — сам скажет. И когда пить и есть стало невмоготу, все вдруг как-то враз попритихли и глянули в сторону Прова Бельдюгова.
Старик, с белой по пояс бородой, редким белым же волосом на розовой, как у ребенка, голове, с ясными светлыми глазами, сидел, окруженный стариками же, но помоложе, и, в ожидании тишины, перебирал струны старинных гуслей. Тихий перезвон становился громче по мере затихания голосов, и когда наступила полная тишина и стали отчетливо слышны клики перелетной птицы, дополняющие тишину и утверждающие ее, только тогда надтреснутый голос Прова Никитича начал вязать нараспев узорные кружева старинного сказания:
А послушайте, вы, да честной народ,
Вы, честной народ, люди русские,
Как бывало встарь на святой Руси,
На святой Руси, нашей отчине:
На врага вставал воин к воину,
Богатырь к плечу богатырскому,
Чтобы во поле, поле чистыим,
Постоять за честь земли русския,
Да за волюшку, волю вольную…
Николай тихонько сжал руку Верочки у запястья, чувствуя, как пульсирует жилка под его пальцами, и, как в детстве, перед его глазами раскинулась степь, похожая на тундру Канина Носа, но с зыбкими в мареве зноя холмами и курганами, и донеслось оттуда бренчание удил, звон доспехов и топот копыт.
А Пров Никитич сурово оглядел замершее застолье, прикрыл глаза и повел сказание дальше, слегка раскачиваясь и перебирая струны узловатыми пальцами:
Как под славным под городом под Киевом,
Да на тех на степях на Хазарскиих,
Как стояла там застава богатырская…
И служили там атаман Илья Муромец,
да податаман Добрыня Никитич,
да есаул Алеша Поповский сын,
да Гришка Боярский сын,
да Васька Долгополый,
оберегали они Русь от набегов степняков.
Вот как едет Добрыня полем чистыим,
В чистом поле узрел ископоть велику,
Ископоть велику — в полпечи она.
— Это кто же тут, в поле чистоем,
Проезжал, заставу минуючи?
А дальше рассказывалось, как Добрыня Никитич встретился в чистом поле с Жидовином-богатырем и еле унес от него ноги. Прискакал на заставу, перепуганный, судили-рядили, кому ехать на бой с чудо-богатырем, — все оказались слабы супротив него.
И поехал Илья Муромец.
И долго они бились в чистом поле, и стал одолевать враг Илью Муромца, и на землю повалил его, насмехаться стал и нахваливаться, и собрался уж зарезать его, но…
От родной земли силы прибыло
У Ильи зараз втрое-четверо:
Он махнул врага в груди белыя,
Пал нахвальщина на сыру землю,
Во сыру землю допояс ушел.
По плеча отсек Илья голову,
Буйну голову, богатырскую,
На копье ее да насаживал,
На нее взирал и дивился он:
— Сколь ни езжу я во поле во чистыим,
А таковского чуда не видывал…
Некоторое время молча перебирал струны Пров Никитич, опустив голову, задумавшись, затем, очнувшись, заговорил снова:
А послушайте, вы, да честной народ,
Вы, честной народ, люди русские,
Что скажу я вам по-старинушке,
Как отцы-деды наши сказывали:
Коли туча-чернь надвигается,
Коли гром гремит и молонии
Из-под туч в сыру землю падают,
Коли ворог злой собирается
На святую Русь, нашу отчину,
Да вы встаньте все, ополчитися,
Как деды наши ополчалися,
Как бывало встарь на святой Руси,
На святой Руси, нашей отчине,
На врага вставал воин к воину,
Богатырь к плечу богатырскому,
Чтобы во поле, поле чистыим,
Постоять за честь земли русския,
Да за волюшку, волю вольную…
А мы, слабые, а мы, сирые,
Станем Господа да за вас молить,
Чтобы дал он вам силу сильную
Победить врагов окаянныих
И домой с победой вернутися,
Ко женам своим, детям малыим…
Да пребудет над вами от Господа
Его воля и благословение.
И долго еще, после того, как отзвенела струна и затих надтреснутый голос сказителя, стояла благоговейная тишина, никто даже шелохнуться не смел, ни закашляться, лишь слышались тихие воздыхания женщин, чьи сыновья где-то далеко от дома ломают военную службу.
— Господи, боже наш, — прошептала Агафья Федотовна, омахивая живот свой мелким крестом, — только бы войны не было.
Анатолий Касьянович поднялся и, держа на блюде чарку с водкой, накрытую ломтем черного хлеба, подошел к сказителю, поклонился с достоинством и произнес:
— Милости прошу, дорогой Никитич, откушай.
Старик принял чарку, слегка склонил белую голову, степенно выпил водку, занюхал хлебом, потом отломил кусочек и стал жевать, с детским любопытством поглядывая на окружающих его людей.
И все враз зашевелились, точно получили наконец на это разрешение старца,
