«Но наилучшим-то как раз и не способны, наилучшим — это только товарищ Сталин, — думал Сталин, все более раздражаясь и злясь, в то же время выпрастывая ноги из-под одеяла, садясь, натягивая на себя пижамную куртку и с трудом преодолевая вдруг навалившуюся усталость. Тревога росла, а мысли текли все в том же направлении: — Наилучшим — это надо иметь недюжинные способности, а они лишь исполнители, которые дальше носа ничего не видят, узкие специалисты, однако даже и в своей специальности не видят главного, перспективы, потому что… потому что не дано…»
Он нашарил босыми ногами меховые шлепанцы, тяжело поднялся, постоял немного: вдруг показалось, что он что-то забыл или не успел сделать, а Жуков сейчас сообщит какую-нибудь глупость, и он, Сталин, так и не вспомнит, что именно должен вспомнить.
Сделав два шага по направлению к двери, ведущей в кабинет, остановился и почувствовал, что ему не хочется идти к телефону и слушать знакомый до отвращения скрипучий голос Жукова, а хочется оттянуть эту явно неприятную минуту или сделать так, чтобы она вообще не наступила.
Сталин вернулся к тумбочке возле кровати, взял бутылку «Боржоми» открыл, тонкой струйкой налил стакан до половины, сделал пару глотков. Во рту вспенился газ, охватил горло, пролился в желудок, наполнив голову и тело зловещим шипением. И сразу же дремота слетела, в голове прояснилось, но вспомнить ничего не удалось: наверное, и нечего было вспоминать, так, блажь одна, — и он решительно зашаркал к телефону, поднял трубку и произнес все еще хрипловатым со сна голосом:
— Слушаю.
— Товарищ Сталин, только что передали из приграничных округов, — зазвучал в трубке торжественный, как показалось Сталину, голос Жукова: — Немецкая авиация бомбит Киев и другие города Украины. Немецкая авиация совершила налет на Севастополь, Одессу и корабли Черноморского флота. В Севастополе, как доложил адмирал Октябрьский, есть разрушения, но флот атаку самолетов отбил. Поступили сообщения из Прибалтики и Белоруссии: бомбардировкам подверглись Минск, Вильнюс, Клайпеда, другие города и железнодорожные станции…
Сталин хотел произнести привычную фразу, какую он произносил за последние месяцы много раз: «Не исключено, что это провокация», но не произнес, осознав, что в провокационных целях бомбить города не станут, что даже если и в провокационных, то всякое уважающее себя государство должно ответить ударом на удар.
— Товарищ Сталин, вы меня слышите? — Голос Жукова уже не звучал торжественно, в нем пробились высокие нотки нетерпения.
— Сейчас приеду в Кремль. Передайте Поскребышеву, чтобы оповестил всех членов Политбюро. Держите связь с округами. — И положил трубку.
Глава 25
Тяжелый бронированный «паккард» несся с огромной скоростью, колеса с клекотом бьющей в стену струи воды отбрасывали асфальт. Солнце уже выглянуло из-за горизонта, окрасив дома и деревья в зловещий кровавый цвет, и машина неслась ему навстречу с той роковой предопределенностью, которая становится очевидной лишь спустя длительное время. Однако Сталин уже сейчас чувствовал эту роковую предопределенность и как она может сказаться на нем в ближайшие часы и минуты — и все о том же, о чем думал еще вечером: генералы могут составить заговор и убить его, Сталина, потому что он не угадал развитие событий, потому что он многих коллег этих генералов отправил на плаху. Впрочем, могут не убивать, а дать какую-нибудь неважную должностишку, чтобы потом… ну, как это обычно делается… Но при чем тут он?
Он только хотел оттянуть войну…
О самой войне Сталин не думал: она не представлялась еще как некая реальность, а как нечто нелепое, может быть, даже как ошибка в тексте телеграммы… или сама телеграмма есть провокация, подстроенная Гитлером.
«Бомбят Киев, Одессу, Севастополь… Октябрьский доложил… И в Прибалтике тоже самое…» — нет, это не провокация, это серьезно, это война.
Пришла спасительная мысль: надо будет разогнать московских генералов по фронтам, подальше от Москвы, заменить их другими, которые не слышали его возражений на их предупреждения и опасения. Пусть в бою доказывают свое умение воевать, а просиживать штаны в штабах да языком болтать и без них найдется кому.
Москва еще спала, не подозревая о том, что уже почти час рухнувший мир покатился в пропасть и началось нечто страшное, что невозможно ни предсказать, ни определить человеческим языком. Сталин чувствовал это страшное как гигантскую волну, несущуюся по ущелью вдруг сорвавшегося грязевого потока, ледяной или снежной лавины. Так бывает, когда в горах вдруг разразятся ливни, начинают таять снега и ледники, подмоченные пласты земли вдруг заскользят вниз, сметая на своем пути все, что стояло перед этим века и века. При этом Сталин имел в виду не немецкую армию, а нечто большее — некие силы мирового порядка, против которых, чтобы выстоять и победить, придется поднимать силы порядка не меньшего, а даже значительно большего. Что это за силы, откуда они возьмутся, Сталин не знал, но был уверен, что такие силы имеются и силы эти дремлют в глубинах России, надо только их разбудить, поднять на ноги, как Илью Муромца. Русские многое могут, на многое способны, они даже не знают, что могут и на что способны, но без него, без Сталина, и не узнают, и не преобразуют эти способности в движущую силу.
В просвете между домами показались зубчатые стены Кремля, остроконечные башни, золотые купола соборов. Вот, вот он — символ Великой России, вот вокруг чего надо будет собирать и упорядочивать эти силы. Он, Сталин, возьмет и поднимет старое знамя Минина и Пожарского, он сумеет, он соберет и организует — больше некому, и пусть попробует кто-нибудь встать у него на пути. Пусть попробует.
Сталин прошел в свою кремлевскую квартиру, оттуда в кабинет и велел Поскребышеву звать членов Политбюро и Тимошенко с Жуковым. Он стоял у окна и смотрел, как они входят — в раз и навсегда заведенной последовательности: первым Молотов, за ним Ворошилов, далее Берия, Каганович, Жданов, за ними теснились другие… Последним вошел Жуков и сел в дальнем конце стола для заседаний рядом с Тимошенко, оба хмурые, недовольные, невыспавшиеся. Но не более того: на заговор эти не способны, а те, что были способны, гниют в земле.
— Докладывайте, — велел Сталин, все еще продолжая стоять у окна, спиной к свету, и не столько потому, чтобы остальным не было видно его лица, а чтобы видеть всех сразу, чувствовать каждое движение и, в то же время, быть в стороне от всего, что они будут говорить, чтобы потом… Ну, там будет видно.
Тимошенко повторил то же самое, что по телефону говорил Жуков, добавив, что войска прикрытия границы уже вступили в бой
