Заплакал Витюшка от жалости к матери, выбрался из-под стола, уткнулся, всхлипывая, в материнский подол.
— Сиротиночка ты моя, — причитала Мария, прижимая сына к своей груди. — Нет у тебя папки. Не любит он нас, на войну собрался, окаянный. Что мы теперь одни делать будем? Как жить будем?
Проснулась Людмилка, заворочалась в своей кроватке, и Мария прекратила причитания, зная, с какой легкостью дочка пускается в рев — тогда ее не скоро остановишь.
Василий пришел поздно, усталый, осунувшийся. От его рук пахло деревом, от одежды — угарным газом. Он вяло двигал челюстями, пережевывая домашние котлеты, угрюмо смотрел в стол.
— По радио передавали, что у вас на заводе собрание было, — начала Мария беспечным тоном.
— Было, — пренебрежительно повел плечом Василий.
— Говорили, что вы все записались добровольцами, — продолжала допытываться она, наливая Василию в фаянсовую кружку крепкого чаю.
— Это так, для виду, — отмахнулся Василий. — Проверка на вшивость. Все равно никого не взяли.
Мария перевела дух.
— А я уж подумала, — простодушно призналась она, — что ты от нас сбежать хочешь.
Василий поднял голову, мрачно посмотрел на жену, спросил:
— А при чем тут это? — Помолчал, грустно пояснил: — Сбежать можно и без записи. — Затем, то ли с сожалением, то ли внося полную ясность, заключил: — Некуда мне бежать. И ты эту дурь из головы выбрось.
— Хорошо, — прошептала Мария и отвернулась, смахивая радостную слезу.
Глава 13
Алексей Петрович Задонов попал-таки на финскую войну. Вернее сказать, не на саму войну, не туда, где стреляют, но не так уж и далеко от этих мест — в Ленинград, откуда иногда хорошо слышно, как севернее, где-то в районе Сестрорецка, ухают пушки: то одиночными, то начнут садить раз за разом, будто торопятся куда-то. По ночам, да если еще ветер с севера, канонада приближается настолько, что стекла дрожат в домах не только северных окраин, и ощущение такое, что неподалеку собирается гроза и вот-вот она навалится на город всеми своими громами и молниями. А еще всякие слухи, неизвестно где и как рождающиеся. От всего этого становилось тревожно на душе, тоскливо: еще неясно, чем все это кончится. Люди на остановках прислушивались, бывалые граждане поясняли:
— Осадные лупят. Двенадцатидюймовые. Теперь финнам точно кранты наведут.
Иной товарищ интеллигентного вида недоумевал:
— И почему, спрашивается, вздумали воевать именно зимой? Летом-то куда как удобнее…
Умные люди поясняли, презрительно кривя губы:
— Так там же одни болота, голова садовая. Танк по болоту не пойдет, а без танка нынче не воюют.
В Ленинграде все больницы и госпиталя завалены ранеными, обмороженными, простуженными. Но подолгу они не разлеживаются: чуть подлатали-подштопали-подлечили, кого снова в карельские снега, кого на поезд — и в глубинку. В основном в Калининскую, Псковскую и Новгородскую области. Но везут и дальше: на Украину, в Крым, на Кавказ. Страна большая, туда-сюда рассовали — не так заметно.
— Не дай бог — война, — шепчутся бабки. — Тогда точно — конец света. В писании сказано: железные кони поскачут, железные птицы полетят… и придет Антихрист… Близко уж, близко…
Словно то, что уже гремело и бухало под боком Ленинграда, войной еще не было, а так — детские шалости.
Прежде чем послать Алексея Петровича на финскую, как коротко теперь обозначали в разговорах эту войну, его пригласили в ЦК партии на Старой площади, в отдел пропаганды, и там выразили пожелание, чтобы он в своих статьях, очерках и репортажах показывал героизм красноармейцев и командиров на поле боя. Но приехав в Ленинград в конце января, Задонов почти полмесяца протолкался в коридорах Смольного, где ему каждый день говорили одно и то же: «Погодите немного, вот начнется главное, тогда и до вас дойдет очередь». Было что-то неуверенное в этих отговорках, что-то неясное и тревожное, словно бы кто-то боялся, что писатель Задонов вдруг возьмет да и расскажет нечто такое, что составляет огромную государственную тайну.
Ясно было одно: все предыдущие попытки Красной армии прорвать «линию Маннергейма» закончились крахом и с большими потерями. Поговаривали шепотом, что одна из дивизий даже попала в окружение где-то севернее Онежского озера и была почти полностью истреблена финнами. Какой уж тут героизм? Обычное российское головотяпство, шапкозакидательство — и ничего больше. Не иначе как пример разгрома японцев на Халхин-Голе нашими войсками и поляков — немецкими, так воспламенил мозги наших генералов, что они финнов не ставили ни в грош, полагая, что с ними управиться еще легче.
8 февраля Алексея Петровича вызвали в Смольный и в тот же день отправили с группой других писателей и журналистов в Парголово, в политуправление фронта. Там их принял начальник Главпура Мехлис, пригласил сесть и с полчаса читал лекцию о том, как важно в настоящий политический момент способствовать укреплению боевого духа Красной армии, на плечи которой в ближайшем историческом будущем ляжет миссия освобождения рабочего класса всего мира от эксплуатации мирового капитала. При этом Мехлис почти в каждой фразе поминал имя Сталина, так что было даже как-то и неловко за самого Сталина, но не за Мехлиса: он давно был известен как самый ярый и беспардонный восхвалитель Сталина, а тот факт, что таким восхвалителем является еврей, да при этом наделенный такой огромной властью, воспринимался как нечто естественное и само собой разумеющееся, хотя и среди русских подобных восхвалителей тоже хватало.
С конца декабря прошлого года, когда захлебнулись первые атаки на «линию Маннергейма», Ленинградский фронт возглавил командарм первого ранга Тимошенко. Его штаб тоже располагался в Парголово, но командарм там бывал редко: мотался по участкам фронта, подгонял, накачивал. В штабе главной фигурой оставался Мехлис. Дверь в его кабинет почти всегда полуоткрыта, слышно, как Мехлис кого-то распекает по телефону, все повышая и повышая голос, иногда переходя на крик.
«На публику работает», — думал Алексей Петрович, приходя утром в штаб, и, заслышав визгливый голос Мехлиса, тут же сворачивал в отдел пропаганды, садился за свой стол у окна, обкладывался топографическими картами разных масштабов и делал вид, что тщательно изучает местность, по которой поведут наступление полки Красной армии, хотя еще никакого наступления не было и никто не мог сказать, когда оно начнется. Однако то напряжение, которое царило вокруг, то движение войск в нашем тылу, которое бросалось в глаза даже невоенным людям, говорило о том, что наступление близко.
Здесь, в Парголово, грохот орудий был еще слышнее, он теперь не прекращался ни днем, ни ночью, действовал на нервы, не давал спать, подгонял, и замолкал лишь тогда, когда в небе появлялись самолеты и шли на бомбежку пресловутой «линии». Самолеты, натужно гудя, медленно ползли на большой высоте в сторону финской границы, выше их
