Алексей Петрович закуривал очередную папиросу и тупо пялился в расписанное морозными узорами окно. За все дни, что он уехал из Москвы, им не было написано ни единой строчки для своего романа, ни даже малюсенькой заметки на память, ни счастливо пришедшей на ум фразы — вообще ничего, даже о войне, о которой его послали писать. И, самое странное — это его ничуть не угнетало, а угнетало что-то совсем другое, какие-то неясные предчувствия, томительные ожидания. Он вглядывался в лица военных, но не замечал в них ничего особенного: мужчины как мужчины, только одеты в военное, а на лицах ничего, кроме крайней озабоченности.
И все-таки что-то удерживало его на расстоянии от постоянных обитателей штабов, хотя он иногда и ловил на себе чего-то ожидающие взгляды. Возможно, такие же, какие и сам бросал на других. Неопределенность — вот то главное, что вылущилось в конце концов из плотной скорлупы лихорадочной деятельности, охватившей всех сверху донизу. Даже Мехлис, который лез в каждую дырку, во все вмешивался, всем указывал и грозился, требовал расстрелов перед строем для трусов и паникеров, хотя не было ни трусов, ни паникеров, а была все та же неопределенность и шаткость положения, которые владели людьми уже года два-три и продолжали владеть по инерции, несмотря на окончание Большой чистки, — даже Мехлис, как казалось Алексею Петровичу, и тот лишь делал вид, что ему все ясно и понятно, а на самом деле не имел ни о чем не только ясного и понятного представления, но и боялся его иметь.
Глава 14
Утром 11 февраля писателей и журналистов, прикомандированных к политуправлению фронта, разбудили часов в пять и пригласили в это самое политуправление, расположенное поблизости от бревенчатого барака, служившего гостиницей. Там какой-то дивизионный комиссар зачитал по списку, кто куда едет, в какие части и штабы. На все вопросы один ответ: «На месте узнаете». Всем предложили обуть лётные унты на собачьем меху, меховые куртки и шапки-ушанки, сваленные здесь же в общую кучу, но имеющие бирки с фамилиями журналистов и писателей.
Задонову и еще двоим корреспондентам выпало быть через час на командном пункте Седьмой армии. Эмка, выкрашенная в белое, с задними колесами, обвитыми цепями, привезла их в искромсанный сосновый лесок, будто по нему прошелся огромными ножницами пьяный парикмахер, и высадила перед полосатым шлагбаумом, возле которого топтались, чтобы согреться, несколько красноармейцев в длинных шинелях и буденовках. Здесь же, в приземистой избушке, их ожидал провожатый, щеголеватый лейтенант госбезопасности лет двадцати пяти. Он проверил документы каждого из приехавших, затем предложил следовать за ним.
С полкилометра шли пешком друг за другом по протоптанной в снегу узкой дорожке. Слышалось лишь хрумканье и повизгивание снега под хромовыми сапогами идущего впереди лейтенанта и нерешительное поскрипывание под унтами. Не сразу сообразили, что фронт молчит, затаился, не слышно ни единого выстрела. Странна была эта тишина, она пугала всяческими неожиданностями.
Командный пункт армии был устроен на плоской возвышенности, среди гранитных валунов, врезан в скальное основание и заметен был лишь вблизи, да и то, надо думать, с нашей, то есть тыловой стороны, где в широких ходах сообщения торчали часовые в белых коротких накидках поверх шинелей.
Внутри КП представлял из себя несколько помещений, сложенных из сосновых бревен, с узкими амбразурами, обращенными на север. Во всех помещениях топились буржуйки, от них шел чадный жар, слышались перебивающие друг друга голоса телефонистов. Прибывших провели в одно из помещений с длинным столом, лавками, двумя телефонами и молодыми телефонистами возле них с осовелыми глазами, буржуйкой в углу и стереотрубой перед щелью, закрытой фанерным щитом.
Принесли большой термос с чаем, поднос с бутербродами и стаканами в мельхиоровых подстаканниках. Корреспондент «Ленинградской правды» по фамилии Невкин, молодой и рыжий еврей, убрал фанерный щит, принялся неумело вертеть колесики стереотрубы. Из помещения, освещенного двумя электрическими лампочками, щель выглядела пугающе черной.
Но если подойти поближе, то станет видна тусклая полоса зарождающегося утра.
Его товарищ, немного постарше и тоже ленинградец, представившийся Алексею Петровичу Артемом Рабочих, заговорщицки подмигнул и произнес с легкой издевкой:
— Лева, если увидишь Маннергейма, передай ему привет от тети Моти. — И радостно засмеялся.
В эту минуту дверь распахнулась, и в помещение ворвался знакомый лейтенант-особист, воскликнул изумленным голосом:
— Товарищи, вы же демаскируете! Неприятель всего в восьмистах метрах отсюда! — И, шагнув к амбразуре, вновь закрыл ее фанерным щитом.
— Так мы уже ничего не видим! — обиделся Невкин. — О чем же нам таки писать в газету, позвольте вас уже спросить?
— Когда начнется, вам скажут, — заверил лейтенант. — И все, что надо, вы увидите и услышите.
Чай пили молча. И потому что не выспались, и потому что не о чем было говорить. К тому же смущали телефонисты, неподвижно застывшие над своими аппаратами.
— По-моему, мы попали не в самое лучшее место, — проворчал неугомонный Невкин. — Пеховского, например, направили в энскую дивизию. Его январский репортаж был перепечатан «Правдой». Потому что с места непосредственных событий…
— А-а, брось, Лева, — отмахнулся Рабочих. — Пеховский может лишь повторить самого себя, потому что масштаб от сих до сих. А у нас обзор на всю ширину и глубину. Тут главное — схватить главное и подать соответствующим образом. Вы как считаете, Алексей Петрович? — И уставился на Задонова поверх стакана черным выпуклым глазом.
— Схватить — это вы хорошо сказали, — произнес Алексей Петрович и зевнул, прикрывая ладонью рот. — Когда что-нибудь схватите, поделитесь со штатским человеком чем-нибудь не самым главным. А то я уже полмесяца болтаюсь в Питере, и никак не могу понять, за что ухватиться…
И в это мгновение дрогнула земля…
Полупустой термос закачался, стуча донышком о доски стола. Алексей Петрович едва успел его подхватить. И тут же какой-то утробный рев прокатился над головой и тяжелым, протяжным рыком встал где-то впереди на колеблющихся ногах. Не успел этот рык опасть, как вновь возник утробный рев, он слился с рыком, и теперь пол под ногами, лампочки под потолком, стол и лавки — все билось в лихорадке, то сотрясаясь частой дрожью, то колеблясь из стороны в сторону, и казалось, что сейчас бревна выскочат из своих гнезд и давящий накат обрушится на голову.
Что-то прокричал, широко раскрывая рот, Рабочих, но Алексей Петрович не расслышал. Погас свет. Будто
