Ничь така мисячна, зироньки грають,
Видно, хоть голки сбирай,
Выйди, коханая, працею зморена,
Хоть на хвылыночку в гай, —
— пел Козловский своим проникновенным голосом, и все враз пригорюнились, каждый что-то вспомнил свое, минувшее и невозвратное, канувшее в прошлое вместе с детством и юностью.
Сталин подпер голову рукой, слушал, глядя в сторону, и видел зеленоватые глаза Киры, ощущал ее руки у себя на спине, слышал ее возбуждающе-убаюкивающий шепоток. Затем скосил глаза на Кулика: тот сидел прямо, большой, массивный, мужиковатый, посверкивал орденами и новенькой звездой Героя Советского Союза. Сталин вспомнил, как в восемнадцатом к нему пришел начальник артиллерии Царицынского фронта Кулик и стал возбужденно убеждать, что белые непременно ударят севернее города: пересеченная местность в этом районе позволяет скрытно сосредоточивать пехоту и конницу, а тот факт, что они беспокоят наши части в других местах, так это отвлекающий маневр — и не более того. И предложил сосредоточить большую часть артиллерии фронта именно на северном участке.
— А что Ворошилов? — спросил Сталин, не очень-то разбиравшийся в военной обстановке Царицынского фронта, но зная, что она дошла до критической точки: или — или.
— Ворошилов против, товарищ Сталин.
Вызвали Ворошилова, командовавшего десятой армией. Вызвали Егорова, начальника штаба фронта, вызвали начальника разведки. Стали прикидывать — получалось, что Кулик прав.
— Только не большую часть артиллерии, — внес свою поправку Сталин, — а всю артиллерию, какая есть.
И всю наличную артиллерию сосредоточили на правом фланге царицынского фронта — двадцать одну батарею, около ста орудий. И пехотные колонны белых, их конница были погребены под снопами разрывов, засеяны шрапнелью и осколками.
Сталин помнил то облегчение, которое испытал, когда затея Кулика удалась полностью. Что ж, тогда был прав Кулик, теперь прав Сталин. И Сталин будет прав всегда, а Кулику каждый раз надо доказывать и подтверждать свою правоту. И жена его тут не в счет.
В маленьком помещении, не вмещаясь в него, звенел голос Козловского, бился, как пойманная птица, о стекла окон, о тяжелые гардины, о стены и стеллажи с книгами:
Сонце нызенько, вичор блызэнько,
Выйди до мэнэ, мое сэрдэнько…
Глава 19
Командующий группой советско-монгольских войск комкор Георгий Константинович Жуков, лишь недавно узнавший о присуждении ему звания Героя Советского Союза, проснулся в пять утра и, надев только брюки и сапоги, вышел из своего командирского блиндажа, расположенного на склоне сопки Хамар-Даба, поднялся по земляным ступенькам наверх. Здесь встал, широко расставив ноги, коренастый, широкоплечий, с тяжелым волевым лицом, узким ртом и раздвоенным подбородком, видный издалека белым пятном рубахи. И ему отсюда, с высоты, тоже все видно на все четыре стороны. И в какую сторону ни глянь, кругом простирается холмистая степь, покрытая сплошным ковром тюльпанов и маков, воздух наполнен терпким запахом цветенья — Великая степь, колыбель многих народов!
Но больше всего взгляд Жукова притягивает восточная сторона. Там, над рекой Халхин-Гол, едва различимой среди цветущей степи, висит теплое марево. Справа белеют юрты монгольской конницы, бродят косяки лошадей, слева тянутся ряды выгоревших на солнце палаток. Если внимательно присмотреться, можно увидеть замаскированные орудия и зенитки, зарытые в землю танки и бронемашины, укрытые маскировочными сетями. Голубеют дымки походных кухонь, поблескивают в тени, отбрасываемой сопками, далекие костры сторожевых постов. По ту сторону Халхин-Гола медленно ползет по дороге бугристое тело красноватой пыли с черной точкой впереди, напоминающее жирную гусеницу.
Тишина, наполненная восторженным щебетанием жаворонков и однообразным звоном насекомых, с трудом заставляет поверить, что совсем недавно здесь гремела артиллерия, в небе гудели самолеты, а на земле танки, лилась кровь, гибли люди. И сейчас на дальних скатах сопок различаются извилистые шрамы окопов, густая бурая сыпь воронок от бомб и снарядов, еще не засеянные семенами трав; темнеют похожие на коросту глыбы искореженного металла, бывшие когда-то танками и бронемашинами, — незажившие раны минувших боев; а из густого разнотравья там и сям тянутся к безоблачному небу остроконечные пирамидки с красными жестяными звездами. Восемнадцать тысяч красноармейцев и командиров лежат под этими пирамидками. Но Жуков лишь скользнул по ним равнодушным взглядом, точно они стояли здесь испокон веку наряду с каменными идолами, испещренными непонятными письменами, превратившись в неотъемлемую часть ландшафта, в давно перевернутые страницы истории. По этим парням, погибшим в монгольской степи, в разных концах России и по сей день еще не выплаканы горючие материнские слезы, не видные Жукову. Что ж, он и они лишь выполняли свой долг. И тут уж ничего не поделаешь…
Солнце только что встало, висит оранжевым кругляшом над заречными сопками, за которыми начинается Китай. Где-то там зализывают раны разгромленные в прошлом году японские войска. Долго еще будут зализывать: такие раны быстро не заживают.
Жуков вздохнул всей грудью: хорошо! И дело свое он сделал тоже хорошо. Вряд ли кто-нибудь сделал бы лучше.
Теперь, когда все позади, Жуков знает, что все делал правильно. Хотя и рисковал. Но без риска на войне нельзя. Весь опыт его участия в боях с немцами в Первой мировой, а затем с белыми в гражданскою, подтверждал: кто — будь ты солдатом или генералом — прислушивается ко всем, тот ничего не решает. А теперь он может добавить к прошлому опыту нынешний: тот, ко всему прочему, не оставляет даже следа своего в истории, как та песчинка, ворвавшаяся в земную атмосферу из холодной бездны Космоса. И не то чтобы он, Жуков, собирался оставить след, а потому что добросовестно делал свое дело, шагая по ступенькам военной лестницы, не пропуская ни одной из них. И потому еще, что любил это дело, что другого не знал. Могло, конечно, сложиться иначе. Скажем, стал бы скорняком, к чему и готовился с детства, или пристал бы в семнадцатом к белым и мыкал бы теперь свою судьбину где-нибудь на чужбине. Но все сложилось так, как сложилось. Можно сказать: повезло.
Одно только угнетало новоиспеченного Героя Советского Союза Жукова — неясность собственного положения. Бои давно закончились, япошки притихли, разведка не отмечает никакого движения на сопредельной стороне, договор о перемирии подписан, японцы трупы своих солдат и офицеров собрали и увезли. Много было трупов, очень много. Так что под конец они иные захоронения стали пропускать: выкопают десяток, а сотню оставят. Да и то сказать: легло их в окрестностях реки тысяч сорок или пятьдесят. Не считая раненых и пленных. Самим тошно стало. А он, Жуков, все еще торчит здесь, на границе с Маньчжурией, обучает войска на примере минувших боев. Иногда ездит в столицу Монголии Улан-Батор, где еще осенью обосновалась его семья. Но не дальше… Похоже, о нем забыли. Или полагают, что японцы могут попробовать еще
