— Как, к самостоятельным полетам уже допускают? — спросил маршал, но спросил так, как многие занятые взрослые спрашивают детей, не слишком интересуясь их ответами.
— Только на старых рыдванах, — буркнул Василий и исподлобья глянул на отца.
Сталин сделал вид, что не слышал дерзости своего сына.
Молчаливая женщина лет сорока, с простым крестьянским лицом, поставила на стол кастрюлю с густым борщом, красным от свеклы, с толстой пленкой золотистого жира. В отдельных глубоких тарелках нарезан салат из помидоров и огурцов, приправленный зеленью и сметаной. Бутылка «кахетинского» одиноко возвышается посредине, рядом с блюдом, наполненном фруктами. Из этого Тимошенко, не раз бывавший у Сталина на обедах, когда на столе из выпивки чего только нет, сделал вывод, что сегодня предстоит серьезный разговор, следовательно, головы должны быть трезвыми.
Сталин первым налил себе в бокал густого красного вина, налил до половины бокала, за ним последовали остальные, наливая, сколько вздумается, но не больше, чем Сталин. Только Василий не последовал общему примеру, налив до краев. И даже перелив на скатерть. Он смутился, дерзко глянул в сторону отца, но Сталин снова не обратил на него никакого внимания. Лишь четырнадцатилетняя сестра Василия Светлана толкнула брата в бок и прошипела в тарелку:
— Васька, ну ты уж совсем…
Василий шмыгнул носом и осушил бокал несколькими большими глотками.
Ели молча. Сталин был не в духе и не пытался скрыть своего настроения. Иногда задумчиво оглядывал стол, задерживался на чьем-нибудь лице, будто вспоминая что-то, морщил лоб. Лицо, на котором останавливал свой взгляд Сталин, делало вид, что не замечает этого взгляда и усердно работало ложкой или вилкой. Только Светлана и Василий, казалось, не замечали своего отца и его настроения, весело болтали о чем-то своем. В их болтовню иногда вмешивался Берия, но делал это неуклюже, и Светлана прыскала от смеха и закрывала салфеткой свое кокетливо-плутоватое лицо. Маршалу Тимошенко казалось, что все это не к добру, и он перебирал в уме, что надо будет сказать Сталину в оправдание некоторых затяжек в реорганизации Красной армии, последовавшей сразу же после «финской кампании».
Обед завершили сливовым компотом. Дети сразу же ушли, молчаливая прислуга убрала со стола, оставив бутылки с минеральной водой.
Закурили.
Подошел Власик, положил перед Сталиным две толстые папки и удалился. Сталин раскрыл одну из них, заговорил:
— Ежов слишком много наломал дров. Он не оправдал нашего доверия. Настала пора исправлять допущенные беззакония. Политбюро считает, что начинать надо с пересмотра дел тех военных, кто был осужден зря, или за мелкие провинности, но при этом не имел никакого отношения к заговорам, шпионажу и прочим вещам. Мы полагаем, что всех неправильно репрессированных надо в самые сжатые сроки вернуть в армию. В ней и так не хватает командиров. В этих папках заявления, ходатайства о реабилитации и пересмотре дел. Разберитесь вместе. Но этими папками не ограничивайтесь. Привлеките к делу наркомвоенмора Кузнецова. — С этими словами Сталин пододвинул папки в сторону Берии, словно утверждая этим жестом его главенство в предстоящем деле. — И еще. Как у тебя, Лаврентий, идут дела с пересмотром дел некоторых ученых и конструкторов?
Берия поправил пенсне, чуть подался в сторону Сталина, заговорил короткими фразами, мягко перекатывая во рту звук «р», будто этот звук остался не съеденным во время обеда:
— Как я уже вам докладывал, товарищ Сталин, мною создана спецкомиссия по пересмотру. Она уже работает. Ее представители выехали на места. Выделена группа особо значительных ученых, конструкторов и инженеров. Их делами занимаются отдельно. Часть людей, чья вина доказана, но не слишком велика, переводится в закрытые конструкторские бюро. Эти бюро работают под контролем НКВД. Я сам лично отслеживаю эту работу — по каждому ученому персонально. Реабилитации подлежат, по первым прикидкам, более восьми тысяч человек. Около двух тысяч уже переведены в закрытые организации. Работу рассчитываю завершить к концу года. — И замолчал, поблескивая стеклами пенсне.
— А вы, товарищ Тимошенко, — медленно, с едва заметной усмешкой вновь заговорил Сталин, — на Берию надейтесь, да сами не плошайте. За армию вы отвечаете… головой.
— Слушаюсь, товарищ Сталин, — склонил бритую голову маршал. И робко добавил, кивнув на папки: — В моем наркомате тоже скопилось много таких бумаг. Так что теперь, если вы, товарищ Сталин, не возражаете, мы дадим им ход…
— Не возражаю. Но не огульно. А то знаю я вас: казнить — так всех подряд, миловать — тоже. — Вяло махнул рукой, произнес: — Все, можете быть свободны, — и кивнул на прощанье головой. Но когда Берия и Тимошенко отошли шагов на пять, окликнул Берию: — Лаврентий, задержись!
Берия вернулся, остановился в двух шагах от стола. Сталин спросил:
— Что у тебя с «Уткой»? На какой стадии?
— На завершающей, — слегка переломился в пояснице Берия, вытянув шею и уставив свой длинный и слегка приплюснутый нос на Сталина. — Думаю, в ближайший месяц-два акция под кодовым названием «Утка» будет завершена. В последнем сообщении из Мексики говорится, что наш человек уже дважды встречался с Троцким в его доме, пользуется его полным доверием. Нужно еще какое-то время, чтобы все точно рассчитать и подготовить.
— Сообщай мне каждую неделю об этом… об этой акции, — велел Сталин. — И еще: усиль работу по добыванию достоверной информации о планах Гитлера в отношении Англии и СССР. Нам надо знать, действительно ли он собирается вторгнуться на острова или это камуфляж, призванный успокоить нас и заставить англичан быть посговорчивее. Всю информацию по этому поводу ко мне на стол. Всю без исключения! — настойчиво повторил Сталин. — И пора наконец разобраться с пленными польскими офицерами. Западная пресса пишет, что Сталин мстит полякам за свое поражение в двадцатом году. А Сталин, между прочим, думает, что месть — благородное дело, законна и оправдана в любом случае. По отношению к польским офицерам — тем более. Большинство из них воевало в двадцатом против нас. Мы до сих пор не имеем сведений о судьбе около ста тысяч пленных красноармейцев. А что они расстреливали на месте командиров Красной армии и комиссаров, так жертвы этих бессудных расстрелов я видел собственными глазами. И не только расстреливали, но и рубили саблями.
Сталин замолчал, пристально посмотрел на Берию. Спросил:
— Что ты думаешь по этому поводу?
— Как прикажете, товарищ Сталин.
— Кормить этих дармоедов нам ни к чему. К тому же, начнись завтра война, неизвестно, как они себя поведут. Так что выбора у нас нет. А писать на Западе все равно будут. Даже если мы поместим поляков в санаторий. Политбюро высказалось за ликвидацию тех полицейских, жандармов и офицеров, которые принимали участие в
