— Что ж, можно и посмотреть, — без видимой охоты согласился Троцкий.
Через пару минут Сильвия вернулась, ведя под руку Джексона. На ярком солнце она казалась матерью этого юного красавчика, но в тени разница в годах несколько стушевалась: несмотря на сравнительную молодость, Джексон выглядел человеком, изрядно потрепанным жизнью и выработавшим скептическое к ней отношение. Особенно смущал Льва Давидовича настойчивый, как бы оценивающий взгляд его черных, красиво опушенных длинными ресницами, глаз. Что-то странное в этом взгляде таилось еще, давая о себе знать едва заметными искрами в глубоких зрачках и голубовато-матовых белках. Но что именно, Лев Давидович не разобрал, да и психологом был никудышным, имея, однако, на сей счет совершенно противоположное мнение.
Хотя жара достигла наивысшего предела, Джексон одет в серый костюм, очень дорогой, шитый явно на заказ, воротник шелковой рубашки стягивает на сильной шее красный в белых горошинах галстук, на левой руке висит серый же плащ, из-под которого торчит, небрежно зажатая в кулаке, свернутая в трубочку бумага, от которой Лев Давидович никак не может отвести настороженного взгляда: ему кажется, что в бумаге этой что-то спрятано.
— Мистер Троцки, вы напрасно так беспокоитесь, — произнес Джексон приятным баритоном, улыбаясь одними губами. — Я не придаю этой статье никакого значения. Сильвия почему-то решила, что во мне умирает великий литератор, ей хочется, чтобы вы подтвердили это. По мне так пусть этот литератор умрет, не родившись, чем бегать потом с высунутым языком по издательствам и редакциям. Так что я буду рад, если вы скажете свое профессиональное «фи!»
С этими словами Джексон извлек свободной рукой из кулака несколько листов небрежно свернутой бумаги, соединенных металлической скрепкой, и принялся их распрямлять, закручивая в обратную сторону.
— Если бы я знал, что вы согласитесь читать эту статью, не стал бы так закручивать ее вокруг такого пустого места, — хохотнул Джексон, и глаза его тут же повлажнели и приняли детски доверчивое выражение.
Лев Давидович перевел дух и отругал себя последними словами: нельзя же подозревать всех и каждого и во всяком свертке видеть спрятанный револьвер или бомбу. Вон снуют туда-сюда рабочие. Любой из них, проходя мимо, может спокойно ударить лопатой или ломиком — пикнуть не успеешь. Да и кто станет устраивать покушение днем и при таком стечение народа? Разумный человек, во всяком случае… впрочем…
Вслух же Лев Давидович произнес:
— Я ценю ваше чувство юмора, молодой человек. Его наличие подает большие надежды. Закручивать вокруг пустого места действительно не имеет смысла. Хотя известны случаи, когда и на пустом месте вдруг вырастает нечто… Пойдемте, я, так и быть, посмотрю вашу статью.
Глава 6
В зале ресторана гостиницы «Америка» прохладно и сумеречно. Посетителей еще не так много. Над столами лениво плавает дым сигар и сигарет, колеблемый разноязычным говором. Со сцены, упрятанной за кулисы, доносится звон гитар, высокий тенор вполголоса ведет балладу о народном герое Мексиканской революции генерале Панчо Вилья, который сражался за счастье бедных и обездоленных, начав простым разбойником, а закончив уважаемым во всей стране человеком.
За столиком в овальной нише двое: Наум Эйтингон и Каридат Меркадер. Каридат нервничает, беспрерывно курит сигарету за сигаретой, выразительные глаза ее, увеличенные стеклами очков, горят нетерпением: уже восемь часов, а Рамона все нет и нет. Неужели что-то случилось?
Эйтингон внешне спокоен. Он ест перепелку под острым соусом, на крепких зубах хрустят ее тонкие косточки. Каридат старается не смотреть в его сторону и не слышать раздражающего хруста. Она почти неотрывно смотрит на вход. Ярко накрашенные губы подрагивают, глаза щурятся от дыма сигареты, пепел падает на скатерть и в тарелку с остывающими перепелками.
Фу! Наконец-то!
В дверях появилась Сильвия Агеллоф в малиновом шелковом платье, спина и плечи открыты, матово светятся слабым загаром, зато вспыхивают при каждом движении бриллианты в ее ожерелье и броши, соединяющей лиф. За ней Рамон все в том же сером костюме. Только галстук другой — тоже серый, но потемнее. В руках у Сильвии пять чайных роз — знак, что репетиция на вилле в Койоакане прошла успешно. Придерживая Сильвию под руку, Рамон провел ее к столику почти у самой эстрады. Проходя мимо матери и ее спутника, чуть скосил в их сторону выразительные глаза.
Сильвия даже понятия не имеет, кто эта синьора и ее спутник. Она влюблена в Джексона поздней и безоглядной любовью, ничего и никого, кроме своего возлюбленного, не замечает и уверена, что и он ее тоже любит. Может, не так, как она его, но это не самое главное.
К ним подлетел официант, изогнулся в почтительном поклоне, принимая заказ. Розы упокоились в хрустальной вазе.
Рамон склоняется над столом, что-то говорит Сильвии, смеясь глазами.
Каридат с трудом оторвала взгляд от сына, сама налила в бокал темного, как бычья кровь, вина, осушила бокал и с облегчением засмеялась.
— Вот видишь, все идет по плану, — произнес несколько в стол Эйтингон, вытирая салфеткой жирные губы. — И прошу тебя: не пей слишком много. Завтра у нас, судя по всему, ответственный день. Завтра все решится. Мы должны быть трезвы, как Иисус на площади у собора. Нельзя же в самый последний момент все ставить на нервы…
— Не ворчи, Николо, — Каридат положила длинные пальцы на его запястье. — Я уже вполне оправилась. Все-таки не твой сын идет на это дело, а мой. Ты должен понимать…
— Я все понимаю, дорогая. Поэтому и ворчу.
— Ах, как я хочу есть! — воскликнула вдруг Каридат и принялась за перепелок, с еще большим хрустом дробя нежные косточки.
Эйтингон смотрел на нее, мерцая серой прозеленью глаз, и кривил полные губы в снисходительной ухмылке. Скорее бы все это кончилось: Каридат ему порядочно надоела и своей невоздержанностью, и почти полной неуправляемостью, и своей ненасытной жадностью к плотским утехам. Ему все труднее разыгрывать страсть к этой перезрелой бабе, хотя выглядит она еще весьма эффектно и мужчины просто пялят на нее глаза. Он устал от нее и физически и морально. Зря ему ее навязали. Без ее участия все было бы проще. Но Москва настояла, прислав в Париж своего эмиссара, который пообщался с матерью и сыном всего каких-нибудь пару часов, и то через переводчика, и почему-то решил, что присутствие матери подбодрит и дисциплинирует Рамона, тоже весьма импульсивного и неуравновешенного.
Что ж, значит — завтра.
* * *День 20 августа начался как и все предыдущие дни и не сулил никаких потрясений. Все так же палило солнце, все то же белесое небо висело над выгоревшей землей, все то же коническое сомбреро вулкана Попокатепетль высилось над зубчатым горизонтом, символизируя неизменность всего сущего. Разве
