Снова ожил радист:
— Немцы начали повсеместную капитуляцию. Геббельс покончил жизнь самоубийством.
На этот раз никто не кричал от радости, не прыгал и не плясал. После многодневных боев, после почти беспрерывной ночной артиллерийской канонады все устали до такой степени, что на радость не оставалось сил. Да и не верилось до конца, что вот именно в эти минуты, после четырех лет мучений, смертей и крови, после всего пережитого всё вдруг закончилось так неожиданно просто, так буднично, так… как-то не так, одним словом, как это представлялось всем и каждому на длинных путях войны. Должно было случиться что-то еще, но что именно, не знал никто, и все томились в ожидании то ли приказа, то ли еще чего.
И вдруг где-то справа, за стенами домов, где стояла артиллерия и танки, затрещали выстрелы, да так густо, точно снова немцы пошли на прорыв или кинулись в свою последнюю контратаку. И вал этих безудержных выстрелов все ширился, затем он стал расцвечиваться в еще задымленном небе ракетами, до слуха долетели крики «ура», по улицам и переулкам покатился вал ликующих человеческих голосов, хотя что именно кричали, разобрать было невозможно. Крики эти, слившись в один сплошной гул, были похожи на те крики и ликование, какие когда-то, давным-давно, совсем в другой жизни, доносились с московского стадиона «Динамо», как и с других стадионов других городов, где ликовали болельщики, когда их команда забивала победный гол, — и только тогда все поняли: да, наконец-то свершилось то, что должно было свершиться, что так долго все ждали, да не все дождались, и сами стали кричать и стрелять в воздух.
Звуки эти проникли в подземелье, гул голосов покатился дальше, кто-то заскочил в штабное помещение и высоким голосом, срывающимся на визг, прокричал:
— Победа! — и тут же скрылся, оставив дверь открытой.
Было слышно, как несется к выходу человеческая масса, стуча каблуками, с криками, визгом, воплями, подхваченная могучей стихией единого чувства ликования и торжества.
Матов встал, придерживаясь рукой за спинку стула, на лице его застыла мучительная гримаса, исказившая лицо, точно от непереносимой боли. Он чувствовал себя неловко из-за шума и криков, но более всего оттого, что не испытывает такой безудержной радости, какую испытывают другие, что все совершается как бы помимо его воли.
Поднялись остальные офицеры штаба дивизии. Кто-то крикнул «ура!», крик подхватили, теперь и в штабе завертелось вихрем то же самое ликование, которое доносилось сюда снаружи. Люди тискали друг друга, целовались, кричали, что-то говорили, перебивая друг друга, плакали и смеялись. Казалось, что все сразу сошли с ума.
Алексей Петрович с жалкой улыбкой пожимал протянутые руки, обнимался и даже целовался с кем-то, и ему все время казалось, что еще минута-другая — и все это кончится, потому что… потому что еще не время, что тут какая-то ошибка, что… — он и сам не знал, что мешает ему целиком отдаться всеобщему безумию. Он посмотрел на генерала Матова, взгляды их встретились, и Алексей Петрович, почувствовав, как слезами заволокло глаза, шагнул к генералу, обнял его за плечи и, всхлипывая, прижался к нему, не в силах произнести ни единого слова.
«Победа! Победа! — стучало у него в голове. — Это значит — после беды. А какая была беда, какая беда, боже ты мой. И все-таки изжили ее, изжили».
Мысли путались. Собственно говоря, никаких мыслей и не было, а то, что было, не поддавалось никакому определению. Какие-то, не имеющие отношения к происходящему, полумысли, полуфразы вскипали в голове на волнах ликования, а затем из всего этого хаоса возникло чувство… нет, не радости, а торжества: «Мы — русские, русский народ, мы — победили! И другие тоже, но другие — это лишь часть, а главную тяжесть войны вынес на своих плечах все-таки русский народ. А как его только не называли: и нацией обломовых, и нацией рабов, и холопов, и варваров, и черт знает кем! И где эти называтели? А русский народ — вот он, ликует и радуется. И он может, он имеет право ликовать и радоваться своей победе, потому что заплатил за нее самую дорогую цену…»
А уж сдвигались кружки с налитой в них водкой.
— За победу!
— За то, что мы выжили!
— За то, чтобы все теперь у нас было хорошо!
Алексей Петрович не сдержался:
— За русский народ! За самый терпеливый и самый жертвенный! За нас с вами! Ура!
Все встали — лица серьезные, — соединили кружки.
— Ура! Ура! Ура-ааа!
Глава 19
Командующий фронтом маршал Жуков только что доложил Сталину о капитуляции берлинского гарнизона.
— Хорошо, — произнес Сталин, выслушав доклад, произнес так спокойно, будто речь шла о каких-то пустяках. И приказал, не меняя тона: — Добивайте остатки немецких войск, не позволяйте им уходить на запад. И выясните все, что касается нацистских главарей.
Жуков и без того принимал все меры, чтобы остатки немецких дивизий западнее Берлина не смогли прорваться к Эльбе и сдаться союзникам, а были бы разбиты и пленены вверенными ему войсками. Он не задумывался над тем, зачем это нужно, имеет ли значение, кто возьмет в плен эти растрепанные части противника — мы или союзники, и сколько для их уничтожения и пленения еще понадобится жизней советских солдат и офицеров. Сказано — не выпускать, значит — не выпускать, и точка. И сейчас, когда в Берлине установилась непривычная тишина, западнее города идут еще бои, гибнут люди. Единственное, что мог сделать и сделал Жуков, так это приказал, чтобы добивали немцев с помощью авиации, не жалея ни бомб, ни бензина. И наши бомбардировщики, штурмовики и истребители летели на запад и возвращались назад волна за волной, волна за волной, и никаких других самолетов, кроме наших, в небе уже не было несколько дней.
Получив подтверждение выполнения своих приказов от начальника штаба, Жуков приказал никого к себе не пускать, к телефону не звать, все вопросы решать самим. Он прошел в комнату с широкой кроватью, разделся до белья, проглотил две таблетки снотворного, забрался под одеяло. И хотя он спал последние пятнадцать дней не более двух-трех часов в сутки, а в последние дни сильно белела голова — следствие давней контузии, сон пришел далеко не сразу. В голове все еще звучали голоса, ухали далекие взрывы, гудели в воздухе самолеты, что-то бубнил сиповатый голос Сталина. И все это до тех пор, пока не стало действовать снотворное.
Потом, когда он проснулся, ему сказали, что дважды звонил Сталин, спрашивал Жукова, но добудиться его не смогли, да и не очень старались, и Сталин
