— Что с вами, Петр Вениаминович? — донеслось до слуха Валецкого откуда-то издалека, и он увидел своего начальника штаба где-то вверху, затем чей-то испуганный голос:
— Доктора скорей! Доктора!
Потом генерала Валецкого, большого и тучного, долго поднимали, облепив со всех сторон, и бережно положили на что-то жесткое. Все это было мучительно, но генерал терпел, зная, что он над собой не властен. Жесткость своего ложа Валецкий чувствовал только первые мгновения, затем она пропала, тело растеклось по ложу, и теперь уже не имело никакого значения, жесткое оно или мягкое, главное — он лежал, и притягательная сила земли или еще что-то, постепенно ослабела. Теперь Валецкому не хотелось ничего, а все бы вот так лежать и лежать. Нет, через минуту захотелось: захотелось увидеть небо, солнце, распускающиеся деревья и траву. Хорошо бы и лежать на траве и вдыхать ее пряный запах.
Кто-то наклонился над ним, и Валецкий произнес тихо, очень тихо, даже сам не услышал своего голоса:
— Вынесете меня на воздух.
— Что? Что вы сказали, Петр Вениаминович?
— На воздух, — повторил Валецкий.
И кто-то перевел его желание неуверенным голосом:
— По-моему, он просит вынести его на воздух.
— Да-да, давайте несите! — приказал кто-то.
Но кто-то возразил:
— Погодите, надо сделать укол.
Укола Валецкий не почувствовал. Зато почувствовал, как тело закружилось в легком танце, как кружилось когда-то в молодости, только не в танце, а… нет, никак не вспоминается, где оно так легко, так невесомо кружилось. Но даже вспоминать не хотелось. И вообще ничего не хотелось: ни видеть, ни слышать, ни даже дышать.
А снаружи что-то настойчиво лезло в его сознание, требовательно стучалось в мозг:
— Что у него?
— Похоже на инфаркт.
— Это опасно?
— Да, разумеется, но мы принимаем меры… мер-ры… мрррры… шшш-ши…
Очнулся Валецкий и увидел над собой белое небо. «Разве небо бывает белое?» — подумал он, но подумал без удивления. Затем среди белого неба возникло белое лицо, очень похожее на лицо жены, но постаревшее.
— Петя, как ты? — спросило лицо, шевеля белыми губами. И тут же, спохватившись: — Только ты ничего не говори: тебе нельзя говорить и даже шевелиться. У тебя был сердечный приступ. Сейчас все позади. И я рядом с тобой. Все будет хорошо, Петенька. Все будет хорошо.
Давно Валецкого никто не называл Петенькой. Очень давно. Даже не помнит, когда это было. Кажется, до войны. Жена. Ну да, конечно. Кто же еще? И он удовлетворенно прикрыл глаза и погрузился во что-то мягкое, пушистое и снова полетел, кружась высоко над землей.
Глава 22
Миновало еще несколько дней после капитуляции Берлинского гарнизона. Они прошли в хлопотах: войска надо было где-то размещать, кормить, мыть и прочее. То же самое и с техникой.
Жуков лишь заглянул в Имперскую канцелярию, где с глубокомысленным видом копались представители НКВД, поинтересовался, нашли ли Гитлера, ему сказали, что нашли трупы Геббельса, его жены и детей, а Гитлера не нашли: может, удрал. Правда, нашли тут какую-то челюсть, может, Гитлера, может, еще кого, но Жукова это мало интересовало. Энкэвэдэшники темнят, как всегда.
Позвонил Сталин, сказал, что Ставка приняла решение о назначении Жукова Главнокомандующим всеми советскими войсками, находящимися в данное время в Германии, а также Главноначальствующим в советской зоне оккупации. И еще, что ему поручается подписать акт о безоговорочной капитуляции Германии, что подписание состоится в Берлине, гнезде германской агрессии, и Жуков должен это подписание обеспечить.
Несколько дней слились в один: подготовка помещений, того-сего-пятого-десятого, чтобы не ударить в грязь лицом перед союзниками. Подготовка эта сродни подготовке фронтовой операции — никак не меньше.
И вот он этот день…
* * *Жуков встал и оглядел полукруглый стол, за которым устроились представители Соединенных Штатов Америки, Великобритании, Франции и Советского Союза. На Жукове зеленый китель с орденскими колодками, две звезды Героя Советского Союза. Тяжелое лицо его неподвижно, на нем еще сохранились следы усталости, но оно сосредоточено и сурово, губы плотно сжаты, точно ему, Жукову, надо отдать приказ о новом, еще более грандиозном наступлении войск, в конечных результатах которого он не вполне уверен, тем более что о нем уже растрезвонили по всему миру.
— Пригласите представителей немецкого главнокомандования в зал, — приказал Жуков.
Предшествующую ночь он опять почти не спал. И дело не в том, что надо было проследить подготовку к этому событию, приему союзных делегаций, не упустить ни одной мелочи, хотя вокруг него столько советников по всяким-разным вопросам, о большинстве которых Жуков до недавнего времени не имел ни малейшего понятия, а в том, что именно ему, Жукову, выпала эта честь. Хотя, если руку на сердце, то кому же еще? Некому. Но одно дело выводить это из предшествовавших событий, совсем другое, когда глянешь на себя из далекого далека, из той избы, где печка русская, мать, отец, братья, сестры, сельчане, луг за околицей, тихая речка, лес и поля. И ты — Егорка Жуков. И кажется, что это о тебе, ученике скорняка, писал Чехов рассказ, хотя судьба у скорняка Егорки Жукова была не такой уж горемычной и жалкой, как у его однофамильца, Ваньки Жукова, ученика сапожника из чеховского рассказа.
А может, сказывается напряжение минувших четырех лет войны, не отпускающая головная боль, поэтому в голову и лезут всякие ненужные мысли и воспоминания. Раньше не лезли, а теперь — на тебе. И все окружающее иногда подергивается голубоватой дымкой, и сквозь эту дымку доносятся невнятные голоса, видятся силуэты людей…
Вот вошли немцы, возглавляемые фельдмаршалом Кейтелем. Блеснули стекла монокля в его бесцветных глазах, взлетела вверх рука с какой-то штуковиной… А, ну да, фельдмаршальский жезл! Чудно. Хорошо, что у нас маршалам ничего подобного не дали, а то носись с этой железкой, как с писаной торбой.
Немцев посадили за отдельным столом, и они, униженные поражением, еще раз униженные пренебрежительным неравенством, сели, вытянулись лицами в одну сторону — в его, Жукова, сторону… Или ему так кажется? Впрочем, на кого же им еще смотреть, если он стоит и приготовился говорить! Тут вот на бумажке написано, что надо сказать, Жуков глянул на нее сверху, заговорил, почти не слыша своего голоса. Слова из бумажки сами слетали с языка, нанизываясь на длинные спицы заготовленных фраз.
Поднесли протокол. Положили перед ним на стол. Жуков сел. Водрузил на нос очки, стал подписывать акт за актом. Затем бумага пошла по кругу.
А немцы все пялились и пялились в
