Трещат кинокамеры, вспыхивают блицы, клацают затворы фотоаппаратов. Немцы, подписав бумаги, встали. Последний раз блеснули стекла пенсне фельдмаршала Кейтеля. Поверженные враги шли к двери, прямые, точно проглотившие аршин. Кончилось их время. Кончилось!
И только теперь Георгий Константинович почувствовал облегчение, будто гора с плеч свалилась, или отменили никому не нужное наступление войск. Или еще что… Не разберешь.
Кончилась! Наконец-то она кончилась — эта проклятущая война…
Глава 23
Я собирался в школу. В холщовую сумку сунул две книжки, тетрадку, сделанную из газеты «Правда», потому что она печаталась большим шрифтом с большими же интервалами между строчками, в которые мы и втискивали свои каракули, выполняя домашние задания по русскому и арифметике. Туда же положил грифельную доску, чтобы писать на ней в классе, мелки, деревянную ученическую ручку, коробочку с перьями, карандаши. Мама еще раз все проверила и велела идти завтракать.
В это время радио, передававшее «Интродукцию и рондо каприччиозо» композитора Сен-Санса, которая (или которое, или которые) мне почему-то нравилась особенно, вдруг прервало музыку и замолчало, и молчание это было столь значительным, что мы с мамой замерли и уставились на черную тарелку репродуктора, висевшую на стене. Внутри этой тарелки что-то таинственно шелестело и булькало, затем она немного похрипела и возвестила очень торжественно и сердито о том, что через несколько минут будет передано важное правительственное сообщение.
— Господи, что там еще? — испуганно произнесла мама, которая в последнее время почему-то боялась всего: и хороших сообщений и плохих, и постоянно поминала своего таинственного «господи».
Моя сестренка Людмилка, которой в этом году стукнет восемь лет, ела манную кашу, и ей было совсем не интересно, что скажет дядя из репродуктора, зато ее интересовало, дадут ли ей добавки, и она старалась поскорее проглотить кашу, чтобы не опоздать к дележу остатка на дне кастрюльки, чуть-чуть подгоревшего и потому необыкновенно вкусного.
Если бы папа был дома, он бы наверняка угадал, что скажет таинственный дядя, потому что папа читает все газеты, какие есть, и все знает наперед. Но папа давно ушел на работу — еще когда я спал. Я тоже иногда читаю газеты, но читать их ужасно скучно, книжки куда интереснее, поэтому я и не знаю того, что знает папа. И все-таки я высказываю предположение, что наши, скорее всего, победили всех немцев. О том, что это должно вот-вот произойти, говорили и по радио, и на улице, и дома, и в школе, да и как могло быть иначе, если наши уже взяли главный город немцев Берлин? Какое еще могло быть важное правительственное сообщение, кроме этого? Никакого.
Окно на кухне открыто, ветер колышет белые занавески, за окном громко чирикают воробьи, каркают вороны, шелестит молодая листва тополей и акаций, а больше никаких звуков. И вообще город Константиновка очень тихий город, разве что слышно, как простучит по рельсам поезд в ту или иную сторону, прогудят заводы, извещая начало или конец рабочего дня, бабахнет где-нибудь найденный пацанами снаряд, да стрельнет кто-нибудь, а больше ничего такого не бывает. Я уже привык к этому городу, к его жаре, пыли, ветру, к местным мальчишкам, с которыми мы то деремся, то дружим, и начинаю понемногу забывать далекую уральскую деревню Третьяковку и ее жителей, приютивших нас, ленинградцев, на целых… на целых почти три года.
Я доел свою кашу вместе с добавкой, допил чай, пора бы и уходить, чтобы не опоздать на уроки, но я все еще топчусь в прихожей в ожидании, когда дядя диктор сообщит наконец свое важное правительственное сообщение.
И вот…
И вот из репродуктора послышались, как обычно, редкие гудки автомобилей на известной мне по картинкам Красной площади, затем стук больших часов на Спасской башне Кремля, затем прозвучали куранты и дядин голос торжественно возвестил:
— Внимание, говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем правительственное сообщение…
И далее о том, что сегодня германское правительство подписало акт о безоговорочной капитуляции… и что Великая отечественная война советского народа против фашистских захватчиков закончилась полной нашей победой.
Звуки голоса из репродуктора еще не смолкли, как за окном завыли гудки заводов, паровозов, послышались выстрелы, затем раздались крики, по лестнице затопали ноги, я тоже сорвался с места и понесся вниз, на улицу.
— Побе-е-еда-ааа! — орал я во всю силу своих легких, и почти не слышал собственного голоса, потому что и все орали одно и то же: и мальчишки, и взрослые, и тети, и дяди. Только немецкие пленные, разбирающие развалины школы и театра, не орали. Они перестали работать и, опершись на ломы, кирки и лопаты, стояли и хмуро смотрели на то, как везде прыгали и плясали, плакали и смеялись русские, то есть все мы, которые их, немцев, победили. И даже два конвоира отплясывали на одном месте, топоча сапогами и потрясая своими винтовками.
И случилось это девятого мая, в среду, то есть в учебный и рабочий день. Вместе со мной из дому выскочил Игорь Ярунин, мой одноклассник, и мы побежали в школу, потому что только в школе нам скажут наконец о том, что теперь, после победы, будет. А что должно что-то быть, никто в этом не сомневался, об этом только и говорили: «Вот победим фрицев, тогда сразу же все изменится, тогда непременно станет лучше…» Что до меня с Игорем, так нам никаких изменений не требовалось, потому что мы и так были вполне довольны своей жизнью. Это взрослым нужны перемены и что-то еще, потому что им всегда чего-то не хватает.
Нет, мы тоже были бы не против иметь настоящие тетрадки, интересные книжки, учебники, которые у нас в классе один на троих, а я — так еще и цветные карандаши, и краски, но и без них не так уж плохо живется. Главное — есть небо, в которое можно пялиться хоть весь день и выискивать среди облаков всяких чудовищ, есть трава, на которой можно валяться, есть деревья, по которым можно лазить, есть развалины, где хорошо играть в войну, есть степь, куда можно уйти далеко-далеко, есть Меловая балка, а в Меловой балке родник, в котором очень холодная и вкусная вода. Есть, наконец, папа с мамой и приятели — чего еще надо для жизни? Ни-че-го.
Мы бежим мимо двухэтажных домов, которые достраивают все те же немцы, мимо развалин, в которых нам известен
