Валецкий припал к окулярам стереотрубы — фигурки и разрывы выросли и заполонили все пространство. Люди с подоткнутыми полами шинелей бежали внешне легко и неутомимо, не задерживаясь перед препятствиями, не сбиваясь в кучи, не отставая и не растягиваясь, все время держась на одинаковом и, следовательно, безопасном расстоянии от взлетающей впереди них в клубах дыма земли. Правда, генералу показалось, что они слишком близко держатся от разрывов, и он даже поежился под шинелью, хотя и знал, что там все делается правильно, в пределах разумного риска.
Цепь солдат то затягивало дымом — и тогда были видны лишь отдельные ее звенья, то она возникала вновь, и казалось, что нет и не может быть на земле такой силы, которая бы могла остановить этот равномерный бег серых фигурок. И как бы ни условно было открывающееся перед Валецким зрелище, повидавшим на своем веку не одну атаку, тоже когда-то бегавшим с винтовкой наперевес, зрелище это все равно захватывало и даже гипнотизировало своей логической завершенностью. А ведь еще в Первую мировую немцы пользовались этим приемом, но русские армии внедрить его у себя не смогли: тут и дисциплина не немецкая, и русская безалаберность, и снарядов не хватало, и сами снаряды могли то перелетать, то не долетать до цели по причине некачественных порохов. И только теперь, на четвертый год войны, и мы сподобились до немецкой методы. Как говорится, лучше позже, чем никогда.
Вот разрывы подошли вплотную к подножию холмистой гряды, вот полезли вверх, в их дыму скрылись приземистые строения, а цепь серых фигурок, уже едва различимая даже в стереотрубу, все так же неумолимо двигалась вслед за ними, словно связанная с огненным валом незримой нитью. Казалось, что серые фигурки не знают усталости и могут бежать в раз и навсегда заданном темпе безостановочно на какое угодно расстояние.
— Вот черти! — восхищенно пробормотал Валецкий. — Если они так и в настоящем бою… — И, обернувшись к полковнику Матову: — Сколько они прошли?
— Около пяти километров. Если точно — четыре семьсот.
Валецкий глянул на часы: с того мгновения, как в небо взлетели красные ракеты, прошло 26 минут. За полчаса пять километров… Если так и в боевой обстановке, то они прошьют немецкую оборону…
— Давно тренируетесь?
— Здесь — вторую неделю. До этого батальон тренировался самостоятельно.
— Сколько они могут вот так, безостановочно?
— Километров пятнадцать-двадцать. С полной выкладкой. В зависимости от местности. Мы проверяли, — улыбнулся Матов, глядя на командующего армией своими большими нагловатыми, как показалось Валецкому, глазами. — А в бой они пойдут налегке. Другое дело, что такое расстояние невозможно контролировать визуально. Но если батальон снабдить рациями, да вслед за пехотой двигать артиллерию, то можно рассчитывать километров на десять. Теоретически, разумеется.
— Что ж, неплохо, — согласился Валецкий. — Весьма неплохо. Давайте отбой. — И поднялся.
Матов коротко взмахнул рукой — и в небе расцвела целая гирлянда разноцветных ракет.
И сразу же наступила тишина.
— Проехать туда можно? — Валецкий показал в сторону холмистой гряды, где, сносимые ветром к лесу, медленно таяли белесые дымки.
— Можно. Вон там, справа, дорога.
— Хорошо, поехали. Я хочу поговорить с солдатами.
— Только… — Матов подошел к Валецкому вплотную и понизил голос. — Это люди из так называемого отдельного штурмового батальона, товарищ командующий.
— А-а… — замялся Валецкий, но отступать было поздно: слишком громко он объявил о своем намерении. — Все равно, поехали!
— Тогда лучше в моем вездеходе, Петр Вениаминович, — предложил Матов. — Дорога туда разбита весьма основательно.
Глава 12
Наконец-то дали отбой, перестали рваться снаряды и мины, цепь остановила свой бег и стала медленно стягиваться к середине, к лейтенанту Красникову.
Гаврилов шагал рядом с Пивоваровым. Они довольно быстро сошлись и подружились: и судьбы во многом схожие, и семьи неизвестно где, и на жизнь и на войну взгляды почти одинаковые. Но главное, что их объединяло, это неистовое желание осмыслить путь, пройденный армией, понять, почему этот путь оказался таким тернистым. Оба не без основания полагали, что военная карьера для них кончилась, что если удастся уцелеть, надо будет как-то по-новому устраивать свою жизнь. И оба надеялись, что после победы все должно перемениться к лучшему, пусть не сразу, не на другой день, но все равно и обязательно, потому что народ, вынесший такую страшную войну, испытавший столько горя и понесший такие потери, заслуживает лучшей доли. История России и других государств давала им разные примеры такого улучшения народной жизни, и им очень хотелось, чтобы эти примеры говорили не о случайности, а о закономерности.
Пивоваров и Гаврилов внешне резко отличались друг от друга: один высокий и медлительный, другой почти на голову ниже, непоседливый и взрывной. Когда выпадало свободное время, они отходили в сторонку, и было видно, как невысокий, но вытянутый в струнку Гаврилов мечется вокруг высокого и сутулого Пивоварова, рубя воздух руками, сжатыми в кулаки.
О чем могут спорить два бывших офицера и на почтительном расстоянии от других бывших же офицеров? О чем могут спорить два бывших офицера, если другие бывшие офицеры не только ни о чем спорить не желают, но и перекинуться двумя-тремя словами на темы, не относящиеся к службе, к обыденным нуждам и потребностям, считают непозволительной роскошью?
И однажды к ним подошел невзрачный человечек и, пристально глядя на испачканные глиной носки сапог Гаврилова, произнес безразличным голосом:
— Смершевец велел узнать, о чем вы говорите. С вашего разрешения я передам ему, что вы обсуждаете возможность существования жизни на других планетах солнечной системы. Извините. — Повернулся и побрел к остальным.
Пивоваров посмотрел вслед маленькому человечку, помял шершавый подбородок, поморгал глазами, продолжил прерванный разговор:
— И все-таки плен, как неизбежное зло всякой войны, никогда и ни в какой армии не считался позором, а тем более преступлением. Даже у нас в гражданскую. Вспомни! А если взять «Слово о полку Игореве»… Да что там говорить!
— Ты не знаешь, что это за сморчок такой? — пропустил мимо ушей рассуждение Пивоварова Гаврилов. — Странный какой-то тип. Его как бы и нет, а стоит оглянуться — всегда рядом, всегда смотрит под ноги. Я, например, глаз его не видел… Из рядовых, что ли?
— А-а… Говорят, офицер, из пограничников, — ответил Пивоваров, думая о своем. И уверенно заключил: — Все мы здесь, Алексей Потапыч, странные типы. Ты не находишь?
— Нахожу. Только, знаешь, пошли к остальным. А то и правда… как-то…
— Боишься?
— Боюсь, — признался Гаврилов. — Боюсь, что не дадут умереть с оружием в руках. А умереть за колючей проволокой… Я, знаешь, о чем мечтаю? Смешно сказать: в первом же бою раздобыть пистолет, чтобы он
